Эта мрачная картина совершенно вытеснила желание.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказала Изабел.

— Ну вот, — сказал Элфик, — я нагнал на тебя тоску. Единственный, кого я не привожу в уныние, — это Элис, да и то только потому, что она все видит в еще более мрачном свете, чем я. Я думал, с тобой все будет иначе, Изабел. Ты такая живая, бодрая, уверенная, даже с этим синяком.

Он протянул ей зеркало из тех, что Пан по преданию протягивает обнаженной Венере: с длинной ручкой, в золоченой рамке. Изабел изучающе посмотрела на синяк, и желание вернулось.

— Да, но, Элфик, я не понимаю сама себя.

Он смотрел, как меняется выражение ее лица, словно море под порывами ветра — нежное, грозное, снова прежнее — быстрей, чем он успевал вздохнуть.

— Не будем вдаваться в это, — сказал он, — во всю эту дурацкую психологию, — сметая в сторону сомнения, взаимные упреки, причины, цели, угрызения совести (самая суть ее жизни с Хомером) таким непринужденным, таким мужским движением руки, что Изабел поняла, почему ему так легко предъявить на нее права.

— Все это несущественно. Просто скажем, что жажда мести распаляет кровь.

— Да, но, Элфик, — запротестовала она в то время, как его руки, обхватив ее сзади, забрали у нее зеркало и расстегивали блузку, его лицо, уткнувшееся ей в затылок, прижималось все сильнее, а зубы слегка покусывали шею.

— Это так неразумно. Мы работаем вместе.

— Ну, ты всего лишь ведущая, — сказал Элфик, — а я продюсер. Я могу снять тебя с программы, если захочу. Это тоже распаляет кровь.

По всей видимости, он был прав.

— Да, но, Элфик, — сказала Изабел, лежа голая у него на кровати. — Как насчет потом? Ты полагаешь, что я займу место Элис?

— Это как повезет, — сказал он. — Я вообще не делаю никаких предположений.

Все равно, было тут что-то, чего она не понимала.

— Да, но, Элфик, — сетовала она, пока у нее не закружилась голова от наслаждения, что заставило ее благодарно замолчать: казалось, прошла вечность с тех пор, как ее тело могло заглушить голос рассудка. — Да, но, Элфик, я не понимаю твои мотивы.

Он не потрудился ответить, да это было бы и не совсем уместно, но и потом, когда они оделись, выпили кофе и собрались уходить, вопрос этот так и повис в воздухе, не получив ответа. В их встрече был какой-то элемент расчета, обольщения, и Изабел не могла с уверенностью сказать, с чьей стороны — его или ее.

Изабел зашла к Дженифер за Джейсоном, извинилась, что так поздно.

— Где Хомер? — спросил Джейсон, сидя в ванне. — Где папа?

— Ему пришлось уехать на пару дней, — сказала мать.

Объяснение, по-видимому, его удовлетворило.

Он не настаивал на подробностях.

— Мне понравилось у Дженифер, — сказал он.

— Мы ели булку с маслом и кексики с зеленой глазурью.

С зеленой глазурью! Пищевые красители не внушают доверия, они канцерогенны. Дома Джейсону давали самую бесцветную пищу. Неожиданно Изабел почувствовала, что ей ужасно не хватает Хомера. Сладко нывшее натруженное тело было для нее живым укором, причинявшим более жгучую боль, чем подбитый глаз. Конечно же, Джейсон — сын Хомера по праву и взаимному согласию, если не по мелким подробностям рождения. Смешно предполагать что-нибудь другое. С ее стороны было непростительно выразить свои сомнения вслух.

Изабел сидела у постели Джейсона, пока он не заснул. Она вспоминала дни, когда ее передавали с рук на руки от одного богача другому во временное пользование, или на попечение, или по дружбе, и подумала, что, пожалуй, в те дни ей было лучше, чем сейчас. Она страстно хотела, чтобы вернулся Хомер, чтобы простил ее, воскресил ее любовь к нему; чтобы связал воедино рваные края ее жизни, сделав аккуратный и прочный сверток из ее прошлого, настоящего и будущего.

— Я знала, что она была с мужчиной, — сказала Дженифер. — Всегда можно сказать, когда у матерей что-нибудь на уме. Они спихивают на тебя свое чадо, не приходят вовремя, чтобы его забрать, а потом душат его поцелуями и ласками.

Кап-кап. Снова идет дождь. Некоторые из нас здесь на Уинкастер-роу — плохая пара со своими мужьями, нам бы надо было начать все с начала с кем-нибудь другим, если бы мы могли, но из-за соображений приличия, из лояльности, привычки и лени мы остаемся там, где мы есть. К тому же у всех дети, с которыми надо считаться, а на Уинкастер-роу очень считаются с детьми. Даже Хилари по-своему делает это — она полагает, что ее попытки упразднить институт отцов могут помочь детям. Хоуп заявляет, что дети ей вообще не нужны. Она была бы, говорит она, никудышной матерью, и то, что она не заводит детей — ее способ блюсти их интересы. Ее позиция огорчает Дженифер, которая определяет каждую женщину, как мать в будущем, мать в настоящем или мать в прошлом. Хоуп говорит, что жизнь нам дана не для того только, чтобы ее продолжать, и Дженифер мрачно отвечает: «Для того».

Хилари, хотя и смотрит на весь мужской пол в совокупности, как на агрессора, чувствует себя вправе вступать с отдельными мужчинами в половые сношения и сердится, если это ей не удается. Она без конца жалуется, что мужчины щупают ее на сборищах, которые устраиваются соседями по улице: воскресных ленчах с выпивкой, пикниках, где жарят шашлыки на вертеле, и тому подобных развлечениях, но Дженифер клянется, что Хилари все это придумывает. Она смотрела во все глаза, и ни одна мужская рука не легла Хилари на грудь, не ущипнула ее за зад. И все же не могла Дженифер следить за ней с утра до ночи. Возможно, мужчины действительно трогают Хилари вроде того, как кошки всегда садятся на колени тех, кто их не любит. А вот Хоуп говорит, ей нравится, когда мужчины ее трогают. Дженифер говорит, стоит мужу притронуться к ней, и готово — она беременна. Удивительно, как нам удается так прекрасно ладить, ведь впечатление, которое производит на нас одно и то же событие, не только различно, но и вызывает самую разную реакцию.

Что до супружеской неверности, Дженифер говорит, она бы, пожалуй, не прочь, но слабое здоровье, отсутствие времени и благоприятного случая вступили в заговор против нее. Хилари говорит, ее замужество не в счет, но она ни за что не завела бы шашни с женатым мужчиной, чтобы не обижать его жену. Все женщины — сестры. Но если мужчины ничего не стоят, замечает вскользь Дженифер, разве ты не окажешь этим их женам милость? Хилари вспыхивает от негодования. Хоуп говорит, что любит спать с женатыми мужчинами — это больше возбуждает, и нет опасности, что их отношения перейдут в нудную постоянную связь. По ее мнению, право блудить — величайшее право из всех, данных людям, и она стала бы троцкисткой или маоисткой, даже сталинисткой, если бы их взгляды на секс и мораль не были такими старомодными и жесткими.

— Но разве у тебя нет чувства вины? — спрашивает Дженифер, краснея в свою очередь. Нет, у Хоуп его нет. Ее желания похожи на могучую реку — она извивается, по-видимому, без определенной цели, плавно и бесшумно скользит сквозь лесные дебри, но остановить ее не может ничто.

Когда я была зрячая, я изменяла Лоренсу. Каким устарелым кажется теперь это слово. Но, в конце концов, он часто и надолго уезжал, и наши отношения были таковы, что от меня скорее требовалось снабжать его чистыми рубахами, чем поддерживать представление о совершенстве и непреходящей ценности любви, это естественно для молодых и является, возможно, определением невинности. Но теперь, когда я не могу посмотреть ему в глаза, мне гораздо трудней предать его. Теперь, когда верность — не моральный долг перед человеком, кем-то, кого видишь, а нечто, идея, существующая сама по себе в твоей голове, она становится ценной. Я обслуживаю эту блестящую новую идею, как фабричная девчонка стала бы обслуживать торговый автомат. Я скармливаю ей сырье: честность, доверие, долг, надежду, и верность изливается наружу все более горячим, дымящимся, полноводным потоком. Лоренс обнимает меня, я обнимаю его, и это все, что нужно нам обоим.