Назвать синяк Изабел синим было теперь никак нельзя. Кожа вокруг заплывшего глаза из пятнисто-серой с зелеными прожилками стала коричневато-синеватой. В гримерной сделали все, что могли. День был репетиционный, и то, как выглядит Изабел, не имело значения. Через два дня, перед камерами при прямой трансляции в жилища миллионов людей, это, само собой, будет существенно.

— Боюсь, тебе не удастся участвовать в передаче, — сказал Элфик.

— Чепуха, — отозвалась Изабел. — Скажи, что я ударилась об угол шкафа.

— Этим байкам никто не поверит, как бы правдиво они не звучали. К тому же мне не нравится твое настроение. Ты можешь отойти от сценария или переврать слова телесуфлера и навлечешь на всех нас позор. Посмотрю, в каком виде ты будешь в среду.

Недолго продержалось мое решение, подумала Изабел, спасовала перед привычками, усталостью, дискомфортом, насмешками всех прочих и могуществом слов, которые, четко определяя понятие, сводят неопределенное и великое к определенному и малому.

Позднее она позвонила доктору Грегори и через секретаршу отменила визит. Она чувствовала, что ей нечего ему сказать, что настоящее настолько захлестнуло прошлое, что она сейчас не может позволить себе такую роскошь, как ностальгические эмоции. Она позвонила в контору Хомера, назвавшись Элис, ей сказали, что Хомер в Нью-Йорке, но его ждут в конце недели.

— Довольно неожиданно, да? — спросила Изабел. — Я разговаривала с ним только вчера, он ни словом не упомянул о Нью-Йорке.

— Да, довольно неожиданно, — коротко ответила девица и положила трубку. Изабел чувствовала, что ее узнали, и это мучило ее. Синяк стал темней, глаз казался онемевшим, но в этом было странное утешение, словно Хомер не покидал ее, а синяки были у них в порядке вещей.

Репетиция шла плохо. Гадалка жаловалась, что яркий свет растревожил муравьев и ей теперь трудно предсказывать. Человек, экспериментировавший с медом, неожиданно обнаружил, что краска, в которую он окунал рамки для сот, токсична, у гидроинженера оказался очень высокий «трудный» голос. В одной из соседних студий был профсоюзный скандал, и операторская группа нервничала. Две камеры одновременно вышли из строя, заменить их было нечем — во всяком случае, так заявил Элфик, который уже дошел до белого каления, и репетицию отменили до следующего утра.

Элфик был без машины. Элис предложила его подвезти.

— Не беспокойся, — сказал Элфик. — Меня подвезет Изабел. Ты не против, Изабел?

— Конечно, нет, — сказала Изабел.

Но ее охладило отчаяние на лице Элис. Жена Элфика исчезла, оставив после себя пустоту, а Элис он не позволяет заполнить ее собой. Ее жизнь была вдребезги разбита, потеряла смысл, как часто бывает с женщинами, доверяющими свои чувства и свое будущее женатым мужчинам. Но, хотя несчастный вид Элис и охладил Изабел, хотя она и говорила себе, что все женщины — сестры, она с торжеством увезла Элфика прямо из-под покрасневшего носика Элис, чувствуя немалое удовольствие от того, что заставила ее страдать.

Сев в машину, Изабел содрогнулась — ей стало стыдно за себя, но она сделала то, что хотела. Что толку от угрызений совести? Она намеревалась переспать с Элфиком, он — это и слепому было видно — с ней; придется Элис самой позаботиться о себе.

Они ехали молча. Шрамы, пересекавшие лицо Элфика, были белые, кожа вокруг них горела. Изабел вспомнила яблочный пирог, который ее мать обычно пекла по воскресеньям — розовые яблоки, а поверх — светлые полоски теста: пирог всегда был недопечен.

Она рассмеялась, но объяснить, в чем тут шутка, спроси ее Элфик, ей бы вряд ли удалось.

Машина еле ползла. Час «пик». Изабел не чувствовала за собой вины, была по-детски счастлива и, спрашивая себя, почему, вспомнила, что попросила Дженифер забрать Джейсона из школы и присмотреть за ним, пока она не вернется с работы. Она так привыкла к помощи Хомера — вернее, его непреклонному, неослабному участию во всех домашних делах, — что совершенно забыла о существовании соседей и подруг, доброжелателей — на деле, а не на словах — и приходящих нянь: ограждающая маленьких детей сеть, которую их матери плетут с большей или меньшей степенью умения. Она, Изабел, вообще этого не делала.

— Зеленый свет, — заметил Элфик. Позади раздавались гудки. Изабел двинулась вперед, к следующему перекрестку.

Жить в одном доме с Хомером, подумалось Изабел, все равно, что жить в доме, темном из-за массивного дуба, посаженного прямо перед входной дверью. Когда открываешь дверь, дерево заслоняет свет. А теперь дерево исчезло, вырвано в ярости с корнем, и, когда распахиваешь дверь, — о да, перед тобой чудовищная яма, свежая, зияющая, неизмеримо глубокая и неровная, это причиняет боль, но по другую сторону до самого горизонта расстилается многоцветный ландшафт, и когда яма немного закроется, немного залечится, ей, Изабел, ничто не помешает гулять, где захочется, рука об руку с Джексоном. Своим Джейсоном, не их общим. Другие люди, другие женщины станут выходить из домов на холмы, они станут махать друг другу, а дети затеют игру: кругом будет смех и покой.

Изабел рассмеялась. Детская версия рая. Как картинка ребенка, она была несовершенна и невероятно наивна.

— Изабел, — сказал Элфик, — сосредоточься. Ты еще хуже, чем Элис. Что, я так влияю на женщин?

— Не думаю, — сказала Изабел, трогая машину с места.

Женщины, как все твердят, тоже люди и, без сомнения, стоят наподобие дубов перед дверью мужчин и заслоняют им свет, а игра ребенка — это вам не смех и покой, а проверка самых сложных и часто неприятных ритуалов взрослых. И компания женщин, спору нет, лучше компании мужчин, но обычно только при том условии, что этих женщин ждут дома мужчины. Несомненно, мужчины думают то же самое о компании других мужчин. Все переменилось, но вряд ли стало лучше.

— Ты всегда смеешься, когда ведешь машину? — спросил Элфик.

— Редко. Обычно я плачу.

— Прости, — сказала она и нажала на тормоза прежде, чем тронуться с места. Элфик поднял брови, но ничего не сказал. Изабел увидела, что его рука, бледная, худая, с длинными пальцами, лежит на ее бедре. Она не заметила, когда он ее туда положил, но восприняла это как нечто вполне естественное. Указательный палец нажимал все сильней — верное приглашение к любовным играм.

— Я не люблю Хомера, — сказала вдруг Изабел, удивив саму себя. — Я рада, что он ушел. Я буду жалеть, когда он вернется.

— Когда твой синяк пройдет, — сказал Элфик, — твои чувства изменятся. Что такое любовь — очень трудно определить. Пожалуй, сейчас не самое подходящее для этого время.

— Я выздоравливала, — сказала Изабел, — от моего детства и юности. Вот и все. А потом этот тяжелый любовный приступ.

— Давай не будем говорить о любви, — попросил Элфик. — Давай не будем отягощать эту ситуацию больше, чем нужно. И давай не будем говорить о мужьях и женах и искать оправдание своим поступкам. Давай просто признаем тот факт, что мы — жалкие грешники, и хорошо проведем время.

Она каким-то чудом нашла стоянку для машин у самых дверей Элфика.

Его квартира вызывала неловкость показной роскошью, более типичной для киношников, чем для телевизионщиков: все, говорящее о тяжелых временах, оттенялось чем-нибудь, свидетельствующем о временах потрясающе хороших. Диван с вытертой обшивкой и картины Брака, хромоногие столовые стулья и кофейный столик с доской из оникса. В книжном шкафу — дешевые издания книг его юности, пожелтевших от времени: «Над пропастью во ржи», «Смутная улыбка», «Счастливчик Джим», Кестлер, Элиот и Оден — «Становление английского рабочего класса». У Изабел сжало горло, жалость к нему была так остра, что почти могла сойти за настоящую приязнь.

Элфик увидел, что она читает заглавия.

— Литература моей юности, — сказал он. — Печально. С этими устремлениями покончено.

— А к чему ты стремился?

— Я хотел спасти мир, как и все прочие. А теперь я продюсер на телевидении, веду беседы со всякими липовыми знаменитостями, у меня жена, которая от меня ушла, и дети, которые меня переросли, и мне осталось одно — медленно катиться под гору к увольнению и смерти.