Они оставили мне газету. Почитать. Они ушли из комнаты, но я успела, когда куртка Джо распахнулась, увидеть у него под мышкой кобуру.

Я прочитала текст. Она была старшей дочерью в банкирской династии и должна была унаследовать все нефтяные миллионы своего деда. Одна из самых завидных невест Америки, так же, как Дэнди, — один из самых завидных холостяков. Эпитеты, которыми награждали Дэнди, были: «застенчивый», «многообещающий», «обаятельный», «блестящий». Она была «искрящаяся», «потрясающая» и «спортивная». Казалось, в ушах уже звенят свадебные колокола.

Впоследствии, когда я работала для Би-би-си, я попыталась добраться до источника этой вырезки, но мне это так и не удалось. Я думаю, его и не существовало, просто плод фантазии одного из агентов ФБР, с которыми были связаны Пит и Джо.

Они хотели удостовериться в том, что я знаю свое место; знаю, что меня побили, оставили далеко позади. И палец Джо на моей груди был не случаен: он сделал это намеренно, чтобы напугать и унизить меня. Казалось, им даже было заранее известно, в какой я буду ночной сорочке. Вполне возможно. Комната с самого начала была напичкана скрытыми камерами и микрофонами; с ведома или без ведома Дэнди.

Я уверена, что Джо и Пит могли обмениваться друг с другом подробностями любой своей интрижки на стороне и не видели в этом ничего особенного. Почему бы и нет — в мире, где женщины в постели четко делятся на две группы: жены и шлюхи. Возможно, если на то пошло, Дэнди был таким же. Возможно, страсть, которую он якобы испытывал, была всего-навсего пародией, близость — притворной, акт исполнялся на потеху зрителей, а мое доверие, моя любовь были просто номером в общем дивертисменте.

Как бы то ни было, к этому времени я уже достаточно напугалась. Никто не знал, где я. Пит и Джо были вооружены. Дэнди я надоела. Я могла с полной легкостью исчезнуть, и никто не узнает, не потревожится, не станет задавать вопросы. Я была наказана за то, что гордо и свободно шла по жизни, без имущества, без долгов, без кредитных карточек. Ни одна залоговая компания, ни ребенок, ни бывший любовник не начнут разыскивать меня. Если тебе на всех наплевать, всем наплевать на тебя. Я пожалела, что не писала матери регулярно. Не получи она моего письма даже раз в полгода, это не встревожит ее, а ее описание пропавшей дочери, о которой в последний раз слышали в Алабаме, мало будет напоминать ту девицу, что сожительствовала какое-то время с кем-то в вашингтонской гостинице, а затем, как принято у таких размалеванных, лощеных девиц, отбыла в неизвестном направлении.

Той ночью Дэнди вернулся как всегда. Я ничего не сказала о фотографии в газете и сделала вид, будто верю всему, что он говорит в свое оправдание. Отчаяние толкало меня на хитрость. Я поражалась самой себе, тому, что могу улыбаться и ласкать его, словно все в порядке и он мне верит. Обман кружит голову, успешная уловка вызывает ощущение могущества. Этих эмоций было достаточно, чтобы поддержать меня — во всяком случае, на какое-то время. Скоро душевная травма из-за утраченной любви их пересилит, сильней окажется и унижение, вызванное пустой надеждой, но пока я знала одно: я в опасности и должна остаться в живых.

В ту ночь мы занимались любовью до бесконечности — я знала, как растянуть этот марафон, как завлечь Дэнди, контролируя собственную реакцию, подстегивая его. Я стимулировала желание, и его удовлетворение, и негу, и доверие. Это было нетрудно; я устроила качели: любовь — вожделение — снова любовь. В результате он выбился из сил, я нет. Он уснул, я нет — то самое, чего я добивалась.

Бумажник Дэнди выпал из кармана брюк; он был сделан из мягкой телячьей кожи и туго набит новенькими долларами; они плотно прилегали друг к другу — не то что фунты, которые вечно старые, мятые и занимают много места. Я оставила пять долларов — на случай, если Дэнди понадобится утром такси, — остальное взяла. Надела самые скучные платье и пальто, самые удобные для ног и для ходьбы туфли. Драгоценности я оставила. Возможно, пригодятся «старшей дочери». Полезла за паспортом в верхний ящик туалетного столика — мне казалось, я клала его именно туда. Там его не было. Все потеряно, подумала я, я все равно, что мертва. Но затем обнаружила паспорт в ящике тумбочки. Я открыла его, посмотрела на свое изуродованное лицо — глаза уставились на меня в ответ — и вновь почувствовала себя самой собой, настоящей; ко мне возвратилось мужество. Жила же я раньше без Дэнди, смогу прожить без него | опять.

Джо и Пит спали, как вошло у них в привычку, в коридоре, на стоящих друг против друга кроватях.

Холодный воздух за стенами гостиницы напугал меня. Я от него отвыкла. Казалось, он был насыщен незнакомыми запахами. В лицо бил ветер. Сперва я даже не поняла, что значит это забытое ощущение. Словно пощечина, нанесенная чем-то, только не человеческой рукой. Я взяла такси до аэропорта Даллеса. Я намеревалась купить билет до самого далекого пункта, до которого хватит денег из бумажника Дэнди.

Мне повезло, денег хватило, чтобы доставить меня в Лондон, в аэропорт Хитроу. Самолет вылетал через час. И снова мне повезло: человек, занявший в салоне соседнее кресло, — из моего организма постепенно выходил адреналин, шок ослабевал и ушибы тела, и души, и сердца становились все чувствительней, — человек этот был Хомер.

До того, как я ослепла, я иногда садилась и глядела, ради чистого удовольствия, па то, как кружится белье за стеклом стиральной машины. Гляди-ка, вот она, рубашка Лоренса в красный горошек, самым удивительным образом переплетенная с другими знакомыми вещами, более бледной расцветки. А вот мои белые кружевные трусы! Как они туда попали? Вода, конечно, слишком горячая, рубашка Лоренса покрасит их в красный цвет. Я могла увидеть драму в стиральной машине, найти радость там, где ее не видят другие, — просто в освобождении от домашней, такой тяжелой и нудной работы, от необходимости тереть и скрести, поднимать и выжимать.

Однако теперь, когда я пользуюсь посудомоечной и стиральной машинами, я должна доверять им куда в большей степени, чем зрячие люди. Я должна помнить, сколько программ назад я насыпала в моечную машину порошок, быть уверена, что стиральная машина не переполнена и все наше белье не стало лиловым от красной и синей краски.

Я должна хоть что-то делать. Позвольте мне хотя бы быть полезной. Лоренс предлагает делать все эти вещи за меня, но я не хочу. Я держусь за разделение труда; в прошлом оно меня никак не устраивало, но то было раньше. Феминизм — роскошь, Мир делится на способных работать и неспособных, а не на мужчин и женщин.

Однажды в среду утром, когда я вынимала белье из стиральной машины и клала его в сушилку, Изабел рассказала мне, что она ходит к доктору Грегори. Она предложила мне помочь, но я отказалась. Мне нравится ощупывать белье, пока оно мокрое, я лучше его узнаю. Парикмахеры тоже предпочитают стричь мокрые волосы, а не сухие.

— Я говорю ему абсолютно все, — сказала Изабел. — Как ты думаешь, это разумно?

— Но ведь именно это ты и должна делать, верно? — сказала я.

— У меня так укоренилась привычка обманывать себя, — отозвалась Изабел, — что эти разговоры совершенно выводят меня из равновесия. Если я признаюсь в разных вещах ему, вскоре мне придется признаться в них и Хомеру. Я вижу, что дело идет к тому.

— В каких вещах? — спросила я.

— В весьма существенных, — ответила она осторожно.

И она рассказала мне о своей встрече и браке с Хомером. Встретила она его, сказала Изабел, случайно.

— Каждый встречает своего спутника жизни случайно, — заметила я.

На манжете хлопчатобумажной рубашки Лоренса не хватает пуговицы. Ну, не важно. Незрячие могут пришивать пуговицы.

Она встретила Хомера в самолете. Похоже, ей было суждено встречаться со своими мужчинами в воздухе. По правде сказать, это было не совсем делом случая. У. Хомера был билет на более поздний рейс, но, когда он увидел, как она, обезумевшая, но еще похорошевшая от страха, регистрирует билет, он сменил свой рейс, чтобы лететь с ней вместе. Он признался в этом только много лет спустя. У него не было обыкновения заводить с девушками знакомство, как он выразился… под влиянием момента. Однако он оказался здесь, рядом с ней, словно случайно, и она увидела, что, по ее собственным словам, с ним на редкость легко разговаривать. С большинством мужчин, утверждала Изабел, говорить трудно, обычно беседа бывает односторонней — с его стороны, не с ее — от нее требуется только подавать своевременную реплику партнеру, улыбаться, выглядеть заинтересованной или пораженной, или то и другое вместе. Не спорю, признала Изабел, на наивную домоседку рассказы человека житейского, повидавшего белый свет, производят большое впечатление, но, чем чаще сам покидаешь свою страну, чем больше разъезжаешь, тем менее интересными они кажутся. А она, Изабел, стала в полном смысле слова кругосветной путешественницей.