Он снова лег, закутался в одеяло и стал вспоминать, какие события случились за последние недели; что ж, по сути дела, никаких, кроме того, что он получил сначала одно письмо, потом другое и каждое из них взрывало далекое окаменевшее прошлое, так что его осколки долетели до сегодняшних дней. Внешне он был спокоен, но в душе у него произошел колоссальный взрыв. Вызванные им волны прорывались теперь наружу. Он ощущал это столь же сильно, как саднящие раны на лице. Он знал, что случилось, но ему было пока неясно, как ему быть дальше.

На следующий день раны начали затягиваться, и он уже чувствовал себя лучше. В десять утра он позвонил директору и сообщил ему, что выйдет на работу не позднее вторника, а может быть, уже в понедельник. В голосе директора на этот раз не было слышно никакого участия. Казалось, он уже не помнил о вчерашнем разговоре. Эрнест испугался и с трудом подавил дикую мысль о том, что из-за этого отсутствия его могут уволить.

Потом он позвонил в маленькую гостиницу, где жила Жюли. Она пришла в ужас, узнав, что случилось, но Эрнест не унимался. Он в мельчайших подробностях описал, что произошло позавчерашней ночью, вскоре после того, как они расстались. Она хотела навестить его, но он воспротивился. Ему надо все обдумать, сказал он, она спросила, о чем и почему он не заявил в полицию. На это он сказал только: «Наслаждайся последними днями счастья со своим англичанином. Я приду в норму и напишу тебе, если будет о чем писать. Обещаю. А ты мне тоже пиши».

На следующий день она отправится обратно в Париж. Не было никаких причин еще раз встречаться и еще раз прощаться, ведь два дня назад они уже попрощались. Жюли никогда не говорила: приезжай к нам в Париж. Проведя счастливые дни в Швейцарии, она возвращалась к не менее счастливой, по сути дела, семейной жизни в Париже, как и Стив — к своей семейной жизни в Лондоне.

«В следующем году снова увидимся», — сказал Эрнест, и Жюли, помедлив, ответила: «Береги себя», и при этих словах у Эрнеста, против его воли, на глаза навернулись слезы, причем до того внезапно, что он не смог их подавить, но, к счастью, разговор уже закончился, и он быстро взял себя в руки. Сказав «пока», он повесил трубку, но из будки вышел не сразу.

Он был недосягаем, никто не знал, где он находится, никто не мог ему позвонить, зато он мог звонить кому хочет. Если бы сейчас рядом на улице кто-то стоял, возможно, он отказался бы от своего намерения, но снаружи никого не было, а значит, не было повода отступать, все казалось теперь ясным и однозначным.

Клингер жил за городом, в маленькой деревеньке на берегу озера. Интересно, что сталось с его детьми? Да какое Эрнесту до этого дело? Скорее всего, остались в Америке. В глянцевом журнале, который Эрнест листал, сидя у парикмахера, дети не упоминались, там говорилось только о жене Клингера, и то только потому, что за несколько недель до выхода статьи она умерла. По счастливой случайности Эрнест запомнил название местечка, где жил Клингер.

После недолгих поисков он наткнулся на имя Юлиуса Клингера. Телефонная книга выглядела так, будто ею никто никогда не пользовался. Эрнест бросил в щель монетку в двадцать сантимов и начал набирать номер. Его руки чудом не пострадали. Он ждал. На том конце провода раздались один за другим пять гудков. Затем послышался женский голос, возможно дочь, нет, это явно была прислуга: «Дом Клингера, слушаю», и тут же: «Здравствуйте, что вам угодно?»

Эрнест назвал свое имя, но оно ей явно ничего не говорило. Она спросила, по какому делу он хочет поговорить с Клингером.

— По личному делу, и это срочно, — ответил Эрнест.

— Срочно? Вы француз?

— Да, я француз. Мне необходимо поговорить с господином Клингером! Это возможно?

— Нет, по утрам он никогда ни с кем не разговаривает, это невозможно. А о чем идет речь?

— Это не телефонный разговор.

— Мне очень жаль, но тогда я не смогу о вас доложить. Мне необходимо знать, о чем идет речь, чтобы доложить. Вы журналист? Или писатель?

— Речь идет об одном общем знакомом.

— О ком?

— Если он узнает, о ком идет речь, он, возможно, вообще не захочет со мной разговаривать.

— Если так, значит, на то есть причина.

— Мне нужно с ним поговорить.

— Тогда просто скажите мне, в чем дело.

Эрнест слишком поздно спохватился, чтобы найти повод. На ходу не получалось придумать ни подходящего повода для встречи, ни сочинить какую-нибудь историю, поэтому он сказал правду:

— Скажите ему, что речь идет о Якобе, он его знает.

Наступило молчание, потом женский голос спросил:

— О Якобе? Вы имеете в виду Якоба Майера? — Потом она опять замолчала и наконец спросила: — Что случилось?

— Я не могу вам этого сказать. Я должен поговорить с Клингером. Якоб Майер мне написал. Я получил от него два письма. Поговорите с ним, скажите, что я хочу с ним поговорить, у меня есть новости от Якоба, плохие новости.

Но согласовывать встречу с Клингером явно не потребовалось.

— Заходите сегодня после обеда, сегодня во второй половине дня у господина Клингера будет время, и он сможет с вами поговорить. После двух. А вы знаете Якоба?

— Я хорошо его знал прежде. Так же хорошо, как Клингер, может быть, даже лучше.

— Лучше? — По горьким интонациям в ее голосе можно было догадаться, что и ей довелось познакомиться с Якобом.

Казалось, прежняя близость между Эрнестом и Якобом постепенно восстановилась, и Эрнест задавал себе вопрос, не связано ли это было с невиданной жарой, которая с середины июля нависла над Гисбахом, где в это время года температура обычно была более комфортной, чем в Туне или Интерлакене. Жара повергла гостей в состояние неодолимого безразличия к самим себе, другим людям и ко всему происходящему в мире. Что бы в нем ни творилось, жара все равно перевешивала, во всяком случае, днем она стирала контуры, какими бы определенными и ясно очерченными они ни казались в обычных условиях.

Только к вечеру, когда с наступлением темноты наконец-то становилось несколько прохладнее, люди начинали шевелиться, и тут же в них пробуждался неясный протест против безделья, которому все предавались днем, но против природы особенно-то не поборешься, и поэтому, несмотря на благие вечерние намерения, наутро все вновь обреченно погружались в безделье. От малейшего движения подскакивало давление и бросало в пот. Жара как в тропиках, говорили одни, причем они явно знали, о чем идет речь, потому что повидали свет; стишком душно, мозги не работают, говорили другие.

Поскольку гости в послеобеденные часы по большей части прятались в своих комнатах и сидели там при опущенных шторах или же спускались на фуникулере к озеру, чтобы искупаться, эта невиданная жара сказалась также и на графике работы персонала. Поскольку теперь, особенно после полудня, в услугах официантов нуждались меньше, чем обычно, у них появилось дополнительное свободное время. Эрнест тратил свое время на Якоба и Жюли, а Якоб отсыпался и читал.

Кое-кто из гостей взял за правило после обеда, одевшись в легкое платье, спускаться к водопаду Гисбах, чтобы немного освежиться возле мощных брызжущих струй воды. Этим смельчакам удавалось хотя бы на краткое время преодолеть всеобщую апатию, наградой за их усилия было ощущение некоторой свежести. Взбодрившись, они возвращались в отель, но чувство прохлады сохранялось ненадолго. Во время своей короткой прогулки некоторые снимали с себя какие-то предметы одежды, но никто никогда не переступал границ приличий. До бесстыдства не доходило: люди позволяли себе лишь то, что в рамках дозволенного.

Однако была крохотная горстка людей — ничтожное меньшинство — к ним относился и Клингер, — которые неукоснительно соблюдали в одежде правила этикета. Несмотря на чудовищную жару, мужчины, подобные ему, появлялись на людях исключительно в темном костюме, белой сорочке и жилетке, застегнутые на все пуговицы. С влажными от пота висками, источая слабый запах одеколона, Клингер казался духовным братом известного всем нью-йоркского мэра, покидавшего свой дом только в сопровождении слуги, который нес за ним утюг, чтобы в случае необходимости ликвидировать досадные складки на пиджаке своего хозяина. В отличие от жены и в полную противоположность своим детям, Клингер считал небрежность в одежде и во всем, что касается внешнего вида, непростительным нарушением приличий, хотя никогда не пытался навязывать свои взгляды окружающим.