— О чем идет речь?

— О деньгах.

Словно боясь, что письма могут в любой момент раствориться в воздухе, Эрнест не отрывал от них взгляда.

— Он посылает меня к вам в качестве посредника. Вот роль, которую он мне отвел. Он хочет, чтобы вы ему помогли. В этом состоит мое поручение.

— Он что, болен?

— Нет, не думаю.

Он протянул Клингеру письма и, пока Клингер читал, не спускал с него глаз. Клингер надел очки. Выражение его лица постепенно менялось, в нем все больше сквозило недоверие. Беззвучно повторяя отдельные из написанных слов: Нобелевскую премию… у кого, кроме него, есть деньги… ФБР… Уэстон,он встал и, не отрываясь от чтения, отступил на шаг назад, потом непроизвольно сделал шаг вперед, внезапно остановился и посмотрел на Эрнеста:

— Он, видимо, рехнулся, окончательно рехнулся, если считает, что меня можно пронять такими вот сказочками. Преследователи, все эти Уэстоны, Берлингтоны и прочие, давно уже захлебнулись в своем грязном болоте. Времена переменились, от меня давно уже все отстали. В Америке я теперь уважаемое лицо.

Эрнест пожал плечами:

— И все же вы должны ему помочь.

— Каким старым и мерзким он должен был стать, как глубоко он опустился, если вынужден идти на такие трюки. Невозможно бояться людей, которые не имеют больше никакой власти. Люди, о которых он говорит, уже давно потеряли все свое влияние. Их начальник уже десять лет как помер. Самый могущественный человек Америки — мертв. Он что, считает, что я вообще ничего не знаю?

— Вы не хотите ему помогать?

Клингер снова сел, положил письма на стол, снял очки и медленно произнес:

— Даже если бы хотел — все равно не могу. И он должен был это знать.

— Почему?

Объятый каким-то неодолимым возбуждением, всплеск которого ошеломил его самого, Эрнест внезапно вскочил и закричал. Его вопрос остался без ответа. Клингер, который не готов был ему ответить, позвал госпожу Мозер и откинулся на спинку кресла. Он помотал головой, но это был не ответ. Через несколько секунд госпожа Мозер вошла в комнату; в слабеющем свете дня лишь с трудом можно было разглядеть обоих мужчин и понять, насколько обессиленными и размягченными они были. Она некоторое время переводила взгляд с одного на другого, потом сделала Эрнесту знак следовать за ней. Он не стал медлить. Взял письма, спрятал их в карман и повернулся к двери. Не попрощавшись с Клингером, он молча вышел из комнаты, в воздухе которой, казалось, до сих пор висел его крик, и в нестерпимом свете ослепительной молнии, соединившей воображаемое и действительное, сцена вдруг преобразилась, и он вышел из комнаты точно с тем же чувством, с каким тридцать лет назад выходил из комнаты в Гисбахе; там на полу на коленях стоял Якоб, здесь сидел Клингер — ровно там, где когда-то был Якоб, а на месте Эрнеста опять был Эрнест, и никто не мог ему помочь, он, как тогда, ощутил дверную ручку, хотя на этот раз он к ней вообще не прикоснулся, ведь дверь в комнату была распахнута.

Он вышел в прихожую, госпожа Мозер шла впереди, и на пороге у входной двери он попрощался. Она кивнула. Комната под крышей опустела. Так же неожиданно он перенесся опять в настоящее, пересек газон перед домом, пошел по деревенской улице уже в обратную сторону, добрался до станции, на перроне уселся на скамью и стал ждать поезда. Он посмотрел на часы: оставалось семнадцать минут.

Через двенадцать минут он встал. Сошел с перрона, проследовал обратно через всю деревню, назад к дому Клингера, он шел быстро и целеустремленно, теперь он знал дорогу, никого расспрашивать не пришлось. Наконец он очутился перед калиткой и начал нажимать на кнопку звонка, но уже после первой попытки понял, что ему не откроют. Теперь с ним не хотели видеться. В этом отношении он теперь стал похож на Якоба. Его отождествляли с Якобом. Это придало ему сил. Теперь, зная, кто он такой и чего хочет, они стали глухи ко всем его просьбам.

На следующий день после визита к Клингеру Эрнест встал рано. Он принял ванну и побрился, а пока брился, внимательно разглядывал в зеркало свое лицо. Разглядывал отстраненно, как чужое. Хотя отдельные следы ушибов были по-прежнему еще заметны, но они были столь ничтожны, что вряд ли могли дать повод к каким-либо домыслам. Можно было спокойно возвращаться на работу.

Через час, добравшись до места, как всегда, пешком, он с черного хода вошел в ресторан «У горы» и, к своему удивлению, обнаружил, что не только директор, но и коллеги по работе, даже повара и мойщики, обрадовались его появлению. Хотя никто панибратски не похлопывал его по плечу и уж подавно не справлялся о причине его столь долгого отсутствия, приветливые взгляды говорили, что все соскучились по нему, пусть немного, и даже тревожились за него. Эрнест вновь принялся за свою работу, как будто никогда ее и не прерывал, он придирчиво осмотрел столы в Голубом зале, которые как раз накрывали, проверил, как сложены салфетки, правильно ли лежат ножи и стоят бокалы, и, внося точными движениями мелкие поправки там и сям, побыв немного в привычном окружении, он в первые же часы почувствовал себя прямо-таки уютно. Здесь он не был гостем, он был дома, ибо ему дали понять, что он нужен. В последующие дни на работе он чувствовал себя, пожалуй, немного напряженнее, чем обычно, не замечал ничего, помимо работы, и тому были свои причины.

Ведь ему, разумеется, было ясно, что он ничего не добился. Он пытался убедить себя, что все в порядке, но, даже усердно работая, не мог забыть о том, что в действительности он таки ничего не добился. Все его старания пробиться сквозь толщу непонимания и быть услышанным окончились неудачей, он остался с пустыми руками, это был полный провал. Не Якоб, который просил его о помощи, не Клингер, который отказал ему во всякой поддержке, а именно он, Эрнест, взявшись помочь Якобу, потерпел фиаско. Клингер использовал его для того, чтобы облегчить душу, приоткрыв перед ним завесу тайны, которую, вероятно, хранил бы до конца дней своих, не подвернись ему Эрнест. Клингер не звал его, Эрнест явился по своей воле. Приход его был, может быть, и приятным, но по сути своей несущественным эпизодом в жизни Клингера, эдаким легким мазком кисти, цветным пятнышком на побледневшей палитре его жизни.

Эрнеста мучила мысль о том, что он ничего не достиг, несмотря на все усилия. Вот он и пытался отвлечься от нее, полностью погрузившись в работу. Ему удавалось не думать о Якобе, пока он был занят гостями и коллегами, но если мысль о друге все-таки мелькала в его сознании, он отмахивался от нее как от навязчивого вопроса, чтобы вновь вернуться к своим разнообразным обязанностям. Два мероприятия, потребовавшие больших хлопот, пришлись как нельзя кстати: большой прием в пятницу вечером и праздник в честь премьеры спектакля в субботу; оба события отмечались в большом зале. В числе других гостей он обслуживал всемирно знаменитого шведского тенора и одного английского дирижера, который окинул Эрнеста столь однозначным взглядом, что тот съежился, прежде чем осознал, что это для него лестно. Именно это и осталось в памяти от всего вечера — автограф шведского тенора и похотливый взгляд. Он был занят по горло: оба вечера гости много ели и много пили. Отъезд тенора и румынской примадонны был обставлен с большой помпой, а дирижер отбыл почти никем не замеченный. Эрнест подал ему пальто, последний взгляд в момент молчаливого прощания. Дирижер сунул Эрнесту свою визитную карточку, на обороте которой от руки был написан телефон.

В воскресенье утром он почувствовал, что больше не может, мысль о Якобе уже не отогнать прочь. Было семь утра, пролежав четыре часа в постели, Эрнест так и не смог заснуть. Он не отрываясь смотрел на раскрытый шкаф. У него болела голова — болела уже по любому поводу. Якоб все еще ждет! Он ждал в шкафу, в стопке белья, он был во всех вещах. Он ждал здесь, он ждал в Нью-Йорке. Ждал ответа, ждал письма, денег, помощи. Но не мог дождаться даже отрицательного ответа. Единственный человек, который мог ему ответить, оказался слишком труслив. О том, чтобы написать Якобу, не было и речи, ведь истинная правда не в его интересах, а обманывать его Эрнест не хотел, поэтому решил не писать, пока не писать. Что мог сделать Эрнест без посторонней помощи? Чтобы действовать, ему была нужна поддержка Клингера, но Клингер отказал ему в поддержке, ее и не будет, если Эрнест не примет меры, значит, надо что-то предпринять. Был только один выход из этой, казалось бы, безысходной ситуации: он должен оказать на Клингера давление. Существовало только одно средство, к этому средству он и прибегнет.