— Разумеется, разумеется, синьор. Но я осведомил их об одном особом случае.
— О чем же?
— О том, что кое-кого вы укрывали у себя довольно долго. Почти две недели.
— А вы в этом уверены?
— О синьор, у меня отличный слух. Зрение мое ослабело, но, благодарение богу, уши у меня безупречны.
— Предполагая нечто подобное — я подчеркиваю, только предполагая, не больше! — разве вы были обязаны сообщать об этом?
— Конечно, нет.
Стало быть, этот кретин донес, что здесь находился Бургуэн, и дело приняло новый оборот. Линарес сейчас смотрел прямо в лицо Филанджери, глаза его светились радостью при мысли, что он лишил соседа покоя. Филанджери вспомнил, что Бургуэн ни разу не выходил на балкон, но Линарес там показывался, и иногда даже было слышно, как он ворчал на кошку. Кошка действительно часто бродила взад-вперед вдоль железной решетки, разделявшей балкон на две части. Если кошка заходила на территорию соседа и Линарес это видел, то он пугал ее, громко хлопая в ладоши.
— Зачем же вы рассказывали такие вещи, даже не проверив, соответствует ли это истине?
— Да без всякой причины.
— Может, на вас оказывали давление?
— Ну что вы! Они вели себя исключительно вежливо.
— Однако вы подозреваете, что это может причинить мне серьезные неприятности? Если у вас нет веских оснований утверждать, что дело обстоит именно так, если вы лично против меня ничего не имеете и если никто вам не угрожал, то я не понимаю…
Лицо Линареса изменилось, словно ему внезапно дали пару пощечин. На щеках его выступили большие красные пятна, глаза налились слезами — казалось, он вот-вот расплачется.
— Вы правы, синьор, тысячу раз правы! Я ничтожество! Я трус! Но я не мог противостоять искушению.
— Какому искушению?
— Сообщить то, что я заметил.
— А разве так просто — донести на человека, даже не подумав о том, какими могут быть для него последствия ваших непроверенных подозрений!
— Это, конечно, верно! Все мы одинаковы, тут же уступаем. Вы меня никогда не простите?
Филанджери думал: «Они явятся еще днем». Он не испытывал к Линаресу ни злобы, ни презрения. Если бы хоть этот жалкий шут действовал ради денег или из страха. Но ведь и этого не было! Исключительно ради удовольствия нагадить!
— Меня начали мучить угрызения совести. Хотел отказаться от своих слов. Я не знал, что делать. Пошел на кладбище, чтобы у могилы моей Розалии подумать, как быть, а потом вернулся предупредить вас. Может, это умалит мою вину?
Упершись в бедра своими изуродованными ревматизмом руками, Филанджери смотрел на соседа. Он видел глаза Линареса с огромными белками и как бы вколоченными в них зрачками. Он видел его хрящеватые уши, покрытый черными точками большой нос, растянутые дряблые губы и подумал, что смотрит в эту минуту в лицо своей судьбы.
— Уезжайте, — вдруг тихо проговорил Линарес, точно их могли услышать с лестницы. И, прикрыв рот рукой, добавил: — Уезжайте быстрее и скройтесь у друзей!
— У меня нет причин уезжать!
— Уезжайте. Я буду счастлив, если вы сумеете от них укрыться. Клянусь вам памятью моей Розалии, буду счастлив.
И снова у Филанджери возникло подозрение, что это хитрая игра, затеянная Таверой или полицией при содействии, быть может и невольном, этого кретина.
— Меня будет грызть совесть. Вы даже не знаете, какие ужасные часы пришлось мне пережить с тех пор, как они отсюда ушли. Я кричал там, на кладбище, синьор! Я говорил моей Розалии: «Ты была права! Я мерзавец!» А потом решил все вам сказать. Уверен, что меня вдохновила на это душа Розалии. Вы не очень на меня сердитесь, правда?
— Рассчитывать на мою признательность все-таки трудно, — с горечью сказал Филанджери.
— Ах, какая же я скотина!
— А теперь оставьте меня, прошу вас.
— Вы уедете?
— Что я буду делать, вас не касается.
— Правильно! Говорите со мной грубо! Я заслужил это. Не щадите меня, я вас умоляю.
Филанджери встал. Он протянул руку, снял с полки альбом с фотографиями произведений Бернини, которым страстно восхищался, почти машинально открыл его на странице с изображением великолепного «Экстаза св. Терезы», исполненного одновременно чувства мистической экзальтации и сладостной истомы. В юности он часто любовался этой скульптурой, когда во время острых душевных кризисов приходил в церковь Санта-Мария делла Виттория.
— Скажите, вы, как вы сами выражаетесь, «поддались искушению» из страха за себя? — спросил он, не поднимая головы и не отрывая взгляда от святой Терезы, от ангела со стрелой, от роскошных складок одежды.
— Я вас не понимаю, синьор Филанджери.
— Видите ли, если вы были в трудном положении, я могу себе представить, что появление полиции вас испугало.
— Нет, нет. У меня все в порядке.
— Они проверили ваши документы?
— Да, но если я и совершил нечто предосудительное с точки зрения нравственности, о чем без стыда не могу вспоминать, то это не дает повода к судебному преследованию.
— Возможно, вы надеялись угодить своим доносом властям, которые в прошлом снисходительно закрывали глаза на ваши неблаговидные поступки.
— Нет, синьор. Когда меня допрашивали, я отвечал сразу, вовсе не думая о себе лично. Это было сильнее меня!
Филанджери закрыл альбом и аккуратно поставил его обратно на полку. Удивление взяло верх над тревогой. Он подошел к Линаресу, по-прежнему сидевшему на краешке дивана, и спросил:
— Значит, я невольно дал вам повод подозревать меня?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
— Я вспомнил, что после отъезда синьоры Филанджери, когда в квартире, кроме вас, никого не было, как-то вечером я услышал голоса и потом заметил, что у вас вроде бы один и тот же собеседник.
— Вы подходили к самой решетке балкона?
— Да, я подходил к самой решетке, хотя было уже холодно. После смерти Розалии в квартире мне было… Едва начинало смеркаться, мне становилось не по себе, впрочем, это естественно.
Линарес жалобно вздохнул и поднялся, собираясь уходить.
— Подождите, — сказал Филанджери. — Значит, они вам не угрожали и не пытались соблазнить вас обещаниями?
— Если бы они мне угрожали, я бы ничего не сказал. Я человек боязливый и от страха немею. И о каких обещаниях вы говорите? Нет, нет, дело в том, что у меня просто сердце с гнильцой.
Он дважды шлепнул себя в грудь растопыренной правой рукой и, согнув спину и еле волоча ноги, вышел в коридор походкой занемогшего клоуна.
Оставшись один, Филанджери не спеша обвел взглядом свою мастерскую, в которой проработал сорок лет, где создавал одну за другой свои статуи, всегда стремясь выразить в них и себя, и самое сокровенное из того мира, в котором он жил. Быстрым движением он сбросил покрывало с Венеры и пожалел о том, что до сих пор не мог выполнить ее в более благородном материале. Он не знал, чем заняться, и с отвращением сознавал, что сейчас, в эти каникулы, которые он сам себе предоставил, главным его врагом стало быстро бегущее время. Он снова накрыл статую покрывалом и вышел на середину мастерской. У кого же ему просить защиты? Он никогда не искал связей с высокопоставленными лицами, с могущественными представителями власти, хотя когда-то среди его поклонников была приятельница графини Эдды Чиано. Но граф Чиано был расстрелян в крепости Сан-Проколо в Вероне за предательство, жена его бежала в Швейцарию, а немцы заняли всю страну. Может быть, единственное решение — то, которое подсказал Линарес. Однако скульптор был убежден, что его отъезд не должен походить на бегство. Он навел порядок в квартире, прибил решетчатый ставень со стороны балкона, выключил счетчики газа и электричества и закрыл водопроводные краны. Затем он сложил одежду в чемодан. Все это заняло не более получаса. Он решил не звонить Мари по телефону, а написать ей письмо, сообщить о приходе Линареса и о своем решении уехать в Сполето к жене и сыну дневным поездом. Скульптор спустился к привратнице, предупредил, что несколько дней его не будет, оставил ключи от квартиры и деньги, чтобы она кормила кошку, и попросил передать письмо Мари.
