Было прекрасное утро, когда небо голубовато-прозрачно, а зелень еще не испорчена пылью жаркого летнего дня. Легкий ветерок колыхал цветущие ветви, нависавшие над тропинкой и преграждавшие путь Дине. Птицы с лёта пикировали на изгородь, и, хотя еще было рано, пчелы, жужжа, лениво перелетали с одного цветка клевера на другой. Дина едва замечала все это великолепие. Она полностью ушла в себя, замкнулась в собственном мире.
Началось это в тот момент, когда ее беременность стала очевидной.
Теперь все было понятно: и постоянная тошнота, и то, что, несмотря на боли в животе, месячные не приходили. Сначала она все относила за счет пережитого горя. Всем известно, что от сильных переживаний случаются задержки. Но со временем она поняла, что причина другая. После трехнедельной задержки у нее случилось небольшое кровотечение, сопровождаемое сильнейшими болями в животе. Но она была рада получить хотя бы такое подтверждение, что у нее все нормально. Но когда кровотечение внезапно остановилось, она опять начала беспокоиться. Откуда эта томящая ноющая боль? Почему меняется грудь? Ведь ее соски не были такими темными и покрытыми белыми пупырышками, как сейчас.
День за днем чувство страха росло, постепенно проникая даже в ее сны. Она просыпалась в ужасе, с мокрым от слез лицом.
Дина никому не говорила о своих опасениях. Самое важное теперь было сохранить секрет. Нейл почти не разговаривал с ней после того дня. Это было неприятно, но не удивляло ее. Она знала, что он смущен происшедшим, и винила во всем только себя. Она не хотела намекнуть ему, что беременна, гордость не позволяла. Но что-то нужно было делать. Она ведь не могла до бесконечности притворяться, что ничего не происходит. Пока ничего не было заметно, она оставалась такой же худой, как раньше, не считая небольшого расширения в талии. Но долго так продолжаться не могло.
В это ясное июньское утро Дина брела вдоль реки, стараясь составить хоть какой-то план. Если она останется в колледже, не только Нейл, но и все остальные поймут, что она беременна. Дину бросило в дрожь при мысли об этом. Она должна пропустить один год учебы, решено. Но когда ребенок родится, что тогда? Аборт был очевидным выходом, но жутким. Ее живот начал сжиматься, как бы пытаясь сохранить плод внутри себя. Дина осознала, что не сможет совершить это насилие.
Если уйти от всех, можно родить и самой растить ребенка, думала она. Можно найти работу, чтобы прожить им обоим. Конечно, уже не будет той карьеры, о которой она мечтала. Но это единственный вариант, внушавший надежду. На секунду она обрадовалась, но потом так же внезапно поняла всю невыполнимость задуманного.
К ее собственному удивлению, лишь один-единственный вариант она не считала выходом — возвращение домой. Она не доставит деду такого удовольствия: узнать, что он был прав в своих пророчествах. В любом случае она все собиралась делать одна, это она решила точно.
Кристиан Ван Кендрик-младший, или Ван, как он любил, чтобы его называли, был не в духе. Не его забота проводить беседы со всеми поступающими работать на обувную фабрику его отца. По крайней мере, он так думал. Однако у его отца, Кристиана-старшего, было, по всей видимости, другое мнение на этот счет.
— Мне нужно уехать, — говорил он. — Нужно повидать банковского управляющего. Ты можешь провести беседы для меня? Всего три человека. Ну ты знаешь, кто нам требуется. Постоянный, надежный, трудолюбивый человек, который не будет неделю болеть после попойки в кабачке для рабочих в субботний вечер. Молодой мужчина с семьей оптимальный вариант. Такой будет нуждаться в постоянных, гарантированных деньгах, будет стараться изо всех сил, чтобы заработать лишний шиллинг.
— Почему бы Джиму Праттену не поговорить с ними со всеми, а? — предложил Ван.
Джим Праттен был правой рукой его отца. Он работал в компании давным-давно, чуть ли не с тех пор, когда Кристиан Ван Кендрик перед последней войной приехал в Англию из Голландии и основал маленькую обувную фабрику. По мнению Вана, Джим лучше разбирался в людях, ведь ему приходится заниматься кадрами уже двадцать пять лет, и тем более ему с ними работать.
Но старик и не думал уступать:
— Я прошу тебя сделать все самому, Кристиан. Это будет хорошей практикой, ведь ты заменишь меня. Итак, первое интервью в три часа, вот список требований…
Ван недовольно поморщился. Он знал, что со стариком бесполезно спорить, все равно тот добьется своего. Трудно представить себе более твердого человека. Ван вспомнил легенду о голландском мальчике, который спас свой город от наводнения, заткнув дырку в плотине пальцем. Он вполне представлял, что его отец мог бы быть этим мальчиком. Он бы стоял там час за часом, держа палец в дырке, только потому, что так решил. Быть может, твердость характера была национальной чертой.
Ван собрал бумаги, скрепил их металлической скрепочкой, которую отец бросил ему через стол, и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Когда он проходил через машинное отделение, Джим Праттен приветствовал его неуклюжим дерганьем головы, будто откидывал челку со лба. Ван коротко кивнул в ответ. Не было никакого смысла останавливаться, чтобы перекрикивать шум машин, к тому же и говорить было не о чем. Он вошел в свой кабинет, включил свет — одну-единственную голую лампочку на белой подставке на столе — и закрыл жалюзи на окне, выходящем прямо на один из фабричных этажей.
Кабинет отца был зеркальным отражением кабинета Вана, только без каких-либо жалюзи или занавесей на окнах. Но так как Ван ненавидел сидеть на виду у всех рабочих, он установил жалюзи.
Ван вздохнул, осознавая то, о чем долго не хотел думать, но теперь не думать не мог. Он просто ненавидел эту фабрику, ее монотонный, сводящий с ума гул, его бесило, что Кендрики — лишь маленький семейный концерн, который никогда не сумеет превзойти свои масштабы. Но больше всего его раздражало ощущение, что из-за твердолобости и упрямства отца он попался в ловушку, из которой нет никакого выхода.
У Вана не было сомнений относительно того, что отец сделает фабрику его достоянием. Даже до того, как Ван начал ходить, отец возил его на фабрику в коляске. И по мере того, как он взрослел, ему показывали обрезальный цех, строчильный, осторожно держа за руку, чтобы он не поранился возле какой-нибудь машины, и объясняли, что происходит вокруг. В те времена Ван любил беспокойное жужжание машин, запах кожи. Любил слушать историю про то, как его отец приехал из Амстердама в Англию, здесь влюбился в его маму и женился на ней. Как он купил маленькую фабричку, владелец которой обанкротился в период великой депрессии.
— Они смеялись над голландцем, производящим обувь, — вспоминал отец. — Они думали, мы носим только войлочные ботинки на деревянной подошве. Но я показал им. Ух я им показал!
Поначалу Ван без устали слушал эти истории. Его энтузиазм начал увядать намного позже. Он знал, что нелегко оставаться на вершине мастерства долгое время, производя одни и те же грубые башмаки, невероятно уродливые на вид. Но… продавались они хорошо, в этом-то и крылась ловушка. Дешевые и удобные неприглядные башмаки были повседневной обувью для тысяч рабочих. Кендрики завоевали уважение и хорошую репутацию, производя их и отбивая хлеб у конкурентов. Фабрика не была безумно прибыльным предприятием, но давала стабильный доход. Это позволило Кендрикам стать очень богатыми людьми.
Вану было уже тридцать лет, и он знал, что должен быть благодарен семье за то, что она для него сделала. За счастливое детство, образование, за тот уклад жизни, к которому он уже привык. Но он не любил все это, а роль свою в этом мире — тем более. Его отец ограничивался недалекими перспективами, но Ван был более амбициозен. Его раздражало, что отец гордится делом всей своей жизни, а ожидание того, что ему придется делать абсолютно то же самое, не отклоняясь в сторону, не развиваясь, двигаясь по накатанной дорожке, висело на его шее многопудовым камнем.
Ему не казались долгими часы, которые он, по желанию отца, посвящал делу, его не пугала тяжелая работа. Но если уж ему предстояло всю жизнь отдать делу отца, он хотел бы повысить ставки.
