Получив назначение в интендантскую службу, Морис ни разу не ступал на вражескую землю и все время занимался тем, что играл в гольф, пьянствовал и развлекался с девочками вместе с другими офицерами, но лишь теми, чье положение в гражданской жизни было достаточно высоким. К тому времени, как он демобилизовался в 1918 году, он решил, что лучше стать приверженцем креста, чем звезды Давида.

По возвращении он застал расцвет послевоенного Нью-Йорка. Его собственное имущество за годы войны поднялось в цене, и теперь он владел несколькими миллионами. Сэм Уорнер выполнил свое обещание: уйдя на покой, он отдал Морису третью часть своего дела, не зная о том, что Морис не собирался возвращаться на швейную фабрику. Он предложил свою долю оставшимся владельцам, Джорджу и Соломону, по непомерной цене. У тех не было другого выбора, кроме как выкупить долю Мориса, чтобы фабрика осталась в семье.

Как и Нью-Йорк, вся послевоенная Америка строилась, росла, развивалась. И Морис не удивился, узнав, что компании, чьи акции он получил от оптовика Вейнера, не только выжили в этот период, но и стали процветающими. Он скупил множество акций этих компаний и постепенно стал основным их владельцем. К своих тридцати годам Морис Голд имел огромное состояние. Не такое огромное, как состояние Гуггенхеймов, еврейско-немецкой семьи, которой он восхищался, оно было ненамного меньше, чем состояние Рокфеллера, однако уж не меньше состояний многих англосаксонских семей, приобретенных в девятнадцатом веке. А Морис кое-что знал об этом: он хорошо изучил историю известных американских династий.

Теперь он был готов стать членом общества, которое никогда не приняло бы его как еврея. В армии он смог выдать себя за нееврея, просто не упоминая об этом. Но в тех кругах, куда он стремился попасть, будут знать о его национальности. Он подумывал о том, чтобы стать членом секты евреев-реформаторов, как многие немецкие евреи. Он уважал немецких евреев, уважали их и в финансовых кругах Нью-Йорка. Нельзя было не замечать огромных состояний всех этих Лейманов, Селигманов, Лейбов и его кумиров — Гуггенхеймов. Все они были известны также своей филантропической деятельностью. Однако немецкие евреи нашли свою нишу в этой жизни и не имели никакого желания вторгаться в верхушку нью-йоркского высшего общества. Они держались особняком, жили благополучной, но своей жизнью. Они избегали всякой гласности, браки заключали только между собой и общались лишь в своем тесном кругу. Морис Голд хотел совершенно другого. Он хотел стать англосаксонским протестантом, чтобы общаться с такими же англосаксонскими протестантами, владеющими огромными состояниями, — Асторами, Вандербильтами, Марлоу или даже Белмонтами, которые также некогда были евреями.

Морис Голд стал членом англиканской церкви. Все, что ему теперь требовалось — это подходящая супруга, большой дом в городе и еще один дом в курортном местечке. Было бы неплохо, если бы и у жены были деньги, однако это для него не было главным. Самым важным была красивая внешность и безукоризненная родословная.

Довольно быстро до Давида Гольдберга дошло известие о том, что его сын Мойше принял христианство и стал-таки гоем. Давид Гольдберг возблагодарил Всевышнего за то, что Сара не дожила до трагического дня «смерти» своего сына, и отслужил по Морису поминальную службу, как будто он и вправду умер. Морис же, узнав о том, что отец объявил о нем траур, ничуть не расстроился. Именно этого он и хотел. В его новой жизни не было места прошлому.

Во время одной из своих деловых поездок в Чарльстон Морис Голд познакомился с Беттиной Лидз. Корни ее родословного древа уходили во времена первых поселенцев Южной Каролины. Ее предки были участниками революции, а потом и Гражданской войны, хотя и проиграли эту войну. У него перехватывало горло, когда он смотрел на нее — более совершенной красоты он не знал. С того самого времени, как он почувствовал себя мужчиной, он мечтал о таких темно-синих глазах и светло-золотистых волосах. Ее манера говорить очаровала его, ее южный выговор вызывал в нем такую страсть, которую у других мужчин может вызвать обнаженная женская грудь или стройная ножка. Он увез ее с собой в Нью-Йорк, и они обвенчались в англиканской церкви. Именно для Беттины Морис купил этот роскошный особняк на Пятой авеню и наполнил его самыми изысканными и дорогими вещами.

Вначале все шло хорошо, пока ему не стало ясно, что Беттина Лидз Голд никогда не сможет вести активную общественную жизнь, стать звездой в высшем свете, как того требовал от нее Морис. В высшем свете Нью-Йорка была жестокая конкуренция, и нужно было быть сильной и бесстрашной, самостоятельной и энергичной, чтобы занять там достойное место. Нужно было быть искушенной, циничной, уметь затмить соперниц и царствовать, как королева.

Мориса раздражала беспомощность Беттины. Чем больше он раздражался, тем больше злился на нее, чем больше злился, тем беспомощнее она становилась. Она замкнулась в себе, плакала, много пила. Она покупала не те платья, нанимала не ту прислугу, заводила не тех друзей. Морис все больше разочаровывался в ней, ему надоела ее бледная красота, ее мягкость он воспринимал как слабость, ее изысканные манеры — как прикрытие собственной беспомощности. Полный разочарования, он вдруг понял, что она не устраивает его и как женщина — ему хотелось более страстного, более темпераментного тела. Единственное, что сделала Беттина, доставив ему радость, — это было рождение дочери Сары, названной в честь его матери, но очень похожей внешне на Беттину. Хотя Морис и был полон презрения к хрупкой красоте Беттины, он обожал эту хрупкость в Саре, которой удалось соединить в себе прекрасные и изящные черты матери с энергией и живостью отца, которые наполняли эти черты жизнью. Морис обожал дочь, так же как в свое время благоговел перед другой Сарой. Если Сара унаследовала внешность матери, то характер у нее был бабушкин. Одно уравновешивало другое.

Беттина Лидз была единственной ошибкой Мориса Голда в его безупречной карьере. Он понял, что переоценил значение имени Лидз. Фамилия обедневшей семьи с Юга ничего не значила для Нью-Йорка, для которого значение имел только жизненный успех. Он также ошибся, переоценив ее обаяние южанки. Это обаяние также не действовало на жителей Нью-Йорка, для них главным была жизненная сила и энергия. Каким же он был дураком! Было множество семей, с которыми он бы мог породниться, — с именами, которые действительно что-то значили, были женщины с деньгами, характером и темпераментом.

Он даже подумывал о разводе. Однако Беттина не станет с ним разводиться. Ему придется взять инициативу на себя. А это уже может вызвать скандал, который ему совершенно не нужен. Те, кто был рожден в богатстве и почете, не боялись за свою репутацию — они презирали любое мнение, кроме своего. Однако Морис Голд еще не достиг такой высоты положения. И кроме того, была Сара. Как быть с Сарой? Ему было нужно отделаться от Беттины, но оставить себе Сару. Ему нужно было каким-то образом заставить Беттину жить своей жизнью.

— Что это она себе вообразила? — спросила моя мать, Марта Лидз Уильямс, у моего отца, швыряя ему в лицо письмо своей сестры Беттины, как будто он имел какое-то отношение к его возмутительному содержанию. — Она считает, что пятнадцать лет может не подавать о себе вестей — даже открытки на Рождество не прислала ни разу, — а затем этакое снисходительное предложение, чтобы возместить свое многолетнее молчание: «дать надлежащее образование Марлене, представить ее в обществе»? — Она закончила интонацией, которую считала чисто английской.

Как глупо, подумала я. Почему это у моей тети должен появиться английский акцент, если она живет в Нью-Йорке? В конце концов тетя Беттина выросла из того же корня, что и мы. Если, конечно, она не утратила все признаки чарльстонской речи, живя столько лет среди янки.

— Это все чепуха, — сказал папа. — Какое это имеет значение, если она сейчас пытается загладить вину? И мне кажется, что она делает очень благородный и добрый жест. Это замечательно, если Марлена получит образование в частной школе. Тогда она сможет поступить в какой-нибудь хороший колледж на Севере — Вассар, Смит, может быть, Редклифф.