Рэйчел готова была растерзать Джила за его слова. Снобы несчастные! Все они такие задницы в этом Хаверфорде. А он среди них первый! И все равно внутри царапало: „Господи, а если это правда? Надо, — говорила она себе, — быть честной. Ведь не только Джил оставляет ее холодной. Так же было с парнями и до него".

Двадцать — и все еще девственница. Джил прав, это не потому, что ее удерживают соображения высокой морали. Нет. Хуже. Правда состояла в том, что до сих пор ей ни разу этого не хотелось.

Рэйчел снова поглядела на растекшийся по тарелке желток, чувствуя, что ее начинает мутить. Только совсем не из-за безобразной размазни на тарелке или пива, которого она выпила вчера вечером слишком много. Дело, она знала это, было в другом.

Во всем, решила Рэйчел, виноват секс. Он окружает нас со всех сторон. Взять, к примеру, моды. Или парфюмерию. Журнальные обложки. Даже реклама зубной пасты по телевидению. Похоже, все люди на земле или думают о сексе, или говорят, или, наконец, занимаются им.

Так почему же я не такая?

Это как с плаванием, решила она. Ты или способен научиться держаться на воде, или идешь ко дну как топор.

А может, она просто такой уродилась? Снаружи все вроде в порядке. Можно даже красивой назвать. Рэйчел вспомнила, как в детстве тетушка Вилли, вся в мехах, благоухающая духами, обнимает ее руками в лайковых перчатках, треплет за щечки, приговаривая: „Куколка ты моя! Такая хорошенькая! А эти голубые глазки! Они, должно быть, достались ей от Джеральда. Правда, Сильвия? Но откуда у этой куколки такое прелестное личико? Вот уж совсем не твое или бабушкино. Интересно, от кого?"

„Девочка с лейкой. Вот кто я такая", — важно ответила тогда маленькая Рэйчел.

Мама говорила, что дочка очень похожа на девочку, изображенную на знаменитой картине Ренуара „Девочка с лейкой". Она показывала Рэйчел репродукцию: крохотная девочка с волнистыми рыжевато-золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами и в платьице под цвет глаз — стоит, застыв, в саду и держит в руках лейку.

Рэйчел ненавидела эту картину и однажды в припадке плохого настроения исчеркала ее цветным карандашом. И почему это все говорят, что она хорошенькая, миленькая и называют ее пупсиком? Как хотелось ей пробежать быстро-быстро через анфиладу гулких комнат их огромного дома, а не идти чинно, как требует мама; заорать во все горло и начать кувыркаться колесом на узорчатом ковре. Словом, не выглядеть куколкой или дурочкой с лейкой, а быть похожей на вольную птицу или лесного зверя, делать, что тебе хочется, не заботясь о том, что подумают другие.

Сейчас ей стало казаться, что все былые страхи были не о том, о чем надо. Как она боялась, что не вырастет высокой и стройной, как амазонки, о которых прочитано столько книг! А ведь беспокоиться-то, выходит, надо было совсем о другом — о том, что у нее внутри!Там явно что-то не то, какая-то нераспознанная еще аномалия. Какой-нибудь дефектный гормон, недействующий сексуальный стимул или еще какая-то странность. Или даже, не дай Бог, у нее не все в порядке там, внизу…

— Что с тобой, Рэйчел? — прервал ее тревожные мысли голос мамы.

Рэйчел подняла голову. Отец по обыкновению сидел, погрузясь в газету, но мама пристально смотрела на дочь с тем печальным и озабоченным выражением на лице, которое появлялось у нее, лишь стоило им начать спорить о чем-нибудь. Ну разве могла она объяснить маме истинную причину своего нежелания идти в гости! Маме, окружившей себя только красивыми вещами, слушающей по стерео одну лишь классическую музыку, любящей шелковые шарфики и вышитые носовые платки, обожающей свои чудесные розы. Она и сама была как цветок — изящная, элегантная, с широко распахнутыми ярко-зелеными глазами и светлыми — почти белыми — волосами. Полдевятого утра, а она уже накрасила губы, надела нарядное ситцевое платье, вышитое маргаритками, готовясь проводить папу на работу в банк.

Ее бы это привело в ужас! Она ни разу не говорила о сексе. По крайней мере, со мной. Интересно, испытывала ли она когда-нибудь страсть — по отношению к папе… или к кому-нибудь другому?

— Мне просто не хочется идти туда. Только и всего, — ответила Рэйчел. — Этот экзамен по математике совсем меня доконал. Целую неделю я спала всего по полчаса. — Вздохнув, Рэйчел взяла треугольничек тоста и обмакнула его в растекшийся по тарелке желток. — Знаешь, когда я шла в медицинский, то думала, что буду заниматься в основном анатомированием и иметь дело со всякими там овечьими глазами и бычьими сердцами, а не с интегралами.

Рэйчел заметила, как мама слегка скривилась. До сих пор Сильвия, как видно, не смирилась с тем, что ее дочь станет врачом.

„Черт подери, ни за что не буду такой, как она, — подумала Рэйчел с внезапным раздражением. — Все равно как шелковые чулки: красивые — да, но рвутся тут же. Так и мама. Хочет делать одно хорошее, но чтоб при этом не запачкались руки!" Не успев додумать эту мысль до конца, Рэйчел почувствовала смутную тревогу: „А что, если я гораздо больше взяла от матери, чем мне кажется? В таком случае, поскольку она не обращает на секс никакого внимания — невозможно ведь себе представить, чтобы она занималась им с папой так, как делала это София Лорен с Марчелло Мастрояни в „Браке по-итальянски", — то подобная холодность может вполне передаваться по наследству! Так же, как цвет глаз или, скажем, волос!.."

— Но идти надо не завтра, а через целых две недели, — с мягкой укоризной напомнила Сильвия, подливая себе в кофе молока из серебряного молочника и медленно, грациозно помешивая ложечкой, издававшей мелодичный тоненький звук при прикосновении к лиможскому фарфору. — Я как раз сейчас подумала, — добавила она с улыбкой, — вернее, просто вспомнила, как Мейсон учил тебя плавать. Тебе было тогда лет пять, не больше. Папа только что купил этот дом в Палм-Бич. Это было зимой, да, Джеральд?

Оторвавшись на миг от „Уолл-стрит джорнал", тот промычал:

— Хм-м-м? А, да-да. Совершенно верно. У Рэйчел с тем маленьким мальчиком вечно находились какие-то дела. Главным образом, самого дурацкого свойства, — встретившись взглядом с Рэйчел, он заговорщически подмигнул ей, так что дочь сразу почувствовала ту невидимую пуповину, которая соединяла их обоих.

И тут же с горечью подумала: „До чего дряхлым он кажется!"

Возраст словно сточил индивидуальность — черты лица сделались гладкими, как мамин старинный серебряный чайный сервиз. Сквозь серебристую паутину волос просвечивала розоватая кожа со старческими пятнами. Лицо — какого-то безжизненно-пергаментного оттенка… Сердце Рэйчел сжалось от боли при мысли, что в любой момент она может его потерять.

А ведь совсем еще недавно, вспомнилось ей, он поднимал ее над головой на вытянутых руках. И она глядела оттуда в его блестевшие улыбкой глаза на запрокинутом лице — глаза, светившиеся такой любовью, что она не могла не испытывать настоящего — Рэйчел легко подыскала нужное слово — блаженства.

Она продолжала вспоминать. Вот она сидит у него на коленях. В кабинете полутемно, прохладно, пахнет кожей. Вдвоем они слушают музыку, льющуюся из проигрывателя. Какое это удовольствие! Ведь у каждой пластинки своя история. Папа, прежде чем ее поставить, рассказывает, перевоплощаясь в персонажей оперы. Некоторые из этих историй смешны и наивны, другие — печальны и запутанны. К восьми годам все либретто она уже знала наизусть. После этого, опять только вдвоем, они начали регулярно бывать в „Метрополитен опера", казавшейся ей самым чудесным местом на земле. Любимым ее спектаклем была смотренная-пересмотренная „Женитьба Фигаро"…

А сейчас? Сейчас папа кажется ей не просто похудевшим, но каким-то обессилевшим: он передвигается с осторожностью, в глазах лихорадочный блеск, словно его снедает огонь, не затихающий ни на мгновение где-то глубоко внутри.

И тут на нее нахлынуло мучительное воспоминание. О том черном дне три года назад, когда им сообщили по телефону, что папу увезли в реанимацию. Она примчалась туда прямо из школы. У нее не было терпения ждать, когда спустится кабина лифта, — и она бросилась бегом по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. К нему в палату она ворвалась растрепанная, запыхавшаяся… Папа лежал там в специальной кислородной палатке какой-то серый, высохший, словно это был не ее отец, а манекен на выставке медицинского оборудования. Его тело было опутано проводами, отовсюду торчали трубки. Видя его беспомощность, Рэйчел испытала смесь отчаяния и ярости. „Почему, почему, — вертелось у нее в голове, — они не могут сделатьдля него хоть что-нибудь?!"