— Ну, Полюшка, теперь у нас, как в самом крутом мебельном салоне!

Она обиделась, начала возражать и с горячностью доказывать, что вовсе не обязательно безвкусно и плохо то, что выставляется в мебельных салонах, что шкаф этот украшает интерьер комнаты, что он, в конце концов, просто удобен… Борис только рассмеялся, обнял ее за плечи, как он один умел обнимать, и сказал, что, конечно, шкаф хороший и замечательный, просто ко всему этому надо относиться с юмором. Она с каким-то еще всплеском, отголоском обиды спросила: «Значит, у меня нет чувства юмора? Значит, ты думаешь, что для меня все это первостепенно важно: и эта мебель несчастная, и эти тряпки, и брюлики?» А Борька просто поцеловал ее в плечо. И все неудержимо стремительно отошло на второй план…

Его пиджак висел на спинке светло-зеленого кожаного кресла, а сам он чем-то гремел на кухне. Наверное, разогревал приготовленный тетей Дашей ужин. Поля куда-то в пространство бросила: «Привет!» — и прошла в комнату. Переоделась в домашние светлые брюки и блузку с просторными рукавами, повесила свое платье и пиджак мужа в шкаф, села на пуфик перед зеркалом. И только тут поняла: то, что мучило, то, что жгло ее изнутри, никуда не ушло. Нет, на чей-то посторонний, невнимательный, мельком брошенный взгляд наверняка все было нормально. Красивая женщина с ухоженным лицом, светлой матовой кожей, темными, почти черными волосами, подстриженными под «каре», чуть полноватой нижней губой и бровями, лет шесть назад бывшими страшно немодными. Шесть лет назад решалось как раз: быть ей женой Бориса или нет, и Поля тогда ужасно переживала по поводу этих самых бровей, взлетающих к вискам и довольно тонких, которым так не хватало брежневской густоты. Красивая женщина с высокими скулами и чуть удлиненными зеленоватыми глазами… Вот в этих-то глазах и таилась сейчас усталость, почти отчаяние.

Когда-то, еще на первом курсе университета, один молодой человек, увлекающийся популярной психологией, хиромантией и физиогномикой, то ли желая понравиться, поразив своей прямотой и оригинальностью, то ли просто так, сказал Поле, что взгляд у нее совершенно особенный, необыкновенный и объясняется это легчайшей формой косоглазия, в обычной жизни, в общем-то, даже и незаметной. Он тогда сказал еще, что с таким взглядом, как у нее, можно бесплатно проходить в метро: никто просто не посмеет остановить. Молодой человек говорил ей все это, явно не желая обидеть, и она поняла, что обижаться было бы глупо. Хотя от мысли о собственном, неожиданно выявившемся косоглазии и взгляде, жалостном, прошибающем суровые сердца бабушек-контролерш, на самом деле хотелось плакать. Но Поля не заплакала и даже, наоборот, в метро, чтобы доказать компании однокурсников, что она вовсе не расстроилась и версия, выдвинутая молодым человеком, интересует ее с чисто научной точки зрения, подошла к женщине в синей форме, стоящей у прозрачной будки, и просто сказала, что забыла дома деньги, а ей очень надо ехать. Сказала со своей обычной интонацией и обычным, довольно спокойным выражением лица. И женщина, пожав плечами, пропустила ее за турникет. Рассмеяться там, внутри, стоя вместе с друзьями студентами на едущих вниз ступенях эскалатора, было уже легче… Потом ей говорили, что любому человеку, близко подходящему к зеркалу и слишком пристально всматривающемуся в свое отражение, собственные глаза кажутся чуть косыми, что это нормально. Но она все искала эту особенность, почти ущербность взгляда. И сегодня, кажется, нашла…

Равнодушно и как-то вяло проведя по волосам круглой щеткой, Поля поднялась с пуфика. С кухни доносился аромат фирменных тети-Дашиных голубцов. Борис, наверное, уже накрыл стол к ужину. Она прошла по длинному коридору, успев с горечью вспомнить импровизированную цитату Сосновцевой: «Я прошествовала по мраморным с золотом плитам моей двадцатиметровой кухни…», увидела где-то там, в просвете арки, на фоне окна фигуру Бори, его широкие плечи, загорелую темную шею, круглый затылок со светлыми, коротко подстриженными волосами и на секунду остановилась: может быть, не нужно? Потом резко мотнула головой, сдув со лба челку, и все-таки вошла с улыбкой, легкой, непринужденной, беззаботной.

Голубцы в тонких фарфоровых тарелочках в самом деле уже стояли на столе. Борис заканчивал нарезать ее любимый сыр с лососем.

— Привет, — он почти не обернулся, просто обозначил свое внимание едва заметным кивком головы. — Где ты сегодня так долго? У родителей была?

— Нет, — она пожала плечами, опять же мгновенно подумав, что это глупо и бессмысленно: для кого пожимать плечами, если все равно никто не видит, если Борис не считает нужным поворачиваться. — Я просто гуляла, ездила по городу, дышала воздухом…

— И выхлопными газами, — продолжил он привычно.

— Да, и выхлопными газами, — так же привычно отозвалась она.

— А что сегодня у тебя было из развлекательных процедур: шейпинг? массаж? косметолог? — поинтересовался он традиционно и равнодушно.

— Шейпинг, — так же традиционно и равнодушно ответила она.

Голубцы пахли остро и пряно. Поля взяла вилку, с исследовательским вниманием поковырялась в голубцах, снова отложила ее на салфетку. Борис бросил нож для сыра в мойку.

— Слушай, — она постаралась произнести это как можно беззаботнее, — а что, если у меня ничего не получится с этой книгой? Ну вот буду писать, писать, воображая, что творю нечто гениальное, а потом человек со свежим взглядом прочитает и скажет: «Чушь собачья!»?

— И что? — как-то даже весело осведомился Борис.

— Ну вот и я спрашиваю: и что? Он наконец обернулся, уставился на нее своими серыми озорными глазами, все еще мальчишескими, несмотря на уже намечающуюся сеточку морщинок в уголках век, и с важным, чересчур солидным каким-то видом произнес:

— Не бойся, издадим мы твою книжку, Полюшка. Хоть тысячу экземпляров, но издадим. И художника найдем самого лучшего, и типографию, и обложку сделаем с инкрустацией из золота и бриллиантов. Будешь ты у нас писательницей!

— Ты что, серьезно? — спросила она, прекрасно понимая, что это не может быть серьезно, и с облегчением чувствуя, как тоска, сжимавшая горло, уходит.

— А как же? — так же важно и нарочито солидно подтвердил Борис.

— Вообще-то, конечно, я не о том спрашивала. Я спрашивала, в смысле, что будет со мной… Тьфу, опять не то сказала!.. Ну ты понимаешь, о чем я?

Он сел за стол напротив нее, подвинул к себе свою тарелку и уже без тени улыбки произнес:

— Да понял я, конечно, понял. Все у тебя с книжкой будет нормально. По крайней мере, те наброски, которые ты мне показывала, очень даже неплохо написаны… А что касается издательства?.. Ну, тут ты знаешь, «в каждой шутке есть доля шутки». На самом деле вполне можно издать твою повесть за свой счет. Или у тебя там по объему, скорее, роман намечается?

Поля даже вздрогнула, так резко и страшно оборвалось что-то внутри. Серебряная вилка выскользнула из ее пальцев, как подтаявшая сосулька, и звонко ударилась о край тарелки. Борька, ее Борька, вернее, тот человек, которого она когда-то могла называть «мой Борька», сказал это. И сказал вполне серьезно. Но самое страшное было даже не это. Поля абсолютно точно знала, что он слишком умен, слишком проницателен, чтобы не понять, какой именно ответ она желала услышать и какого ответа боялась. Значит, эту фразу, нарочито небрежно загримированную под супружескую внимательность, он произнес специально?

А глаза его, серые, с темными крапинками и темными же ободками вокруг радужной оболочки, остались невозмутимо спокойными и даже слегка равнодушными, будто думал он до сих пор о чем-то далеком, своем, а на нее, с ее выеденного яйца не стоящими исканиями «творческой» личности, отвлекся лишь походя, чтобы через минуту снова погрузиться в собственные проблемы.

Она прокашлялась, прикрыв губы салфеткой, — ком, подкативший к горлу, мешал дышать. Заставила себя отрезать кусочек голубца и положить его в рот, и только потом произнесла со старательным равнодушием: