Поля догадалась о том, что ей предстоит услышать, еще до того, как Сосновцева разлепила искривленные призрачной усмешкой губы. Все-таки Вера вполне профессионально владела набором добротных актерских штампов и умела показать одним взглядом, одним поворотом головы и ненависть, и любовь, и брезгливость. Наверное, коньяк притупил ее чувство меры. Потому что и сарказма, и нарочитого недоумения, и злого интереса, с которым она вдруг взглянула на гостью, — всего этого оказалось слишком. Сосновцева еще раз окинула Полю медленным скептическим взглядом: всю, с головы до ног. Или, вернее, с ног до головы, потому что начала она от легких босоножек с тоненькими серебристыми ремешками и прозрачными каблуками. Прошлась по жемчужно-серому платью с едва прорисованными летящими цветами, слишком простому и изящному, чтобы быть доступнодешевым. Нарочито задержалась на серебряных с чернью браслетах и только потом подняла глаза к ее лицу. Поля почувствовала, что краснеет, и все-таки вытерпела этот долгий насмешливый взгляд.
— Так, значит, ты пишешь от первого лица? Этакую исповедь киноактрисы? — наконец вымолвила Вера, решительно и бесцеремонно переходя на «ты». — Ну-ну… А я еще никак не могла вспомнить, о чем же это мне хочется тебе рассказать. Теперь вот вспомнила. У меня знакомый есть один — такой же «новорусский», как твой муж. Так вот, у него жена от избытка времени взяла и написала дамский роман. Отвезла в издательство. А там прочитали и вежливо так говорят: «Очень, очень удачно выписан эпизод с поездкой любовников на Канары! Чрезвычайно достоверно: и названия отелей, и меню ресторанов, и что сколько стоит… Но сейчас мы, к сожалению, не можем выпустить вашу книгу потому-то, потому-то и потому-то». В общем, «новорусский» муж чуть ли не типографию купил, а женушкин «бестселлер» за свой счет издал… Так вот, я к чему все это веду: почему бы тебе не взять и не написать что-нибудь в этом же духе? Начать можно так: «На столе, инкрустированном карельской березой, закипал «ровентовский» чайник, в пластиковые окна вливался манящий солнечный свет. Я прошла… нет, прошествовала!.. по мраморным с золотыми жилками плитам моей двадцатиметровой кухни и опустилась на, скажем, кожаный диван…» Или какие сейчас в моде?.. А то как-то нескромно получается. Как там у тебя: «Я бросила взгляд на угрюмо замолчавший будильник и поняла, что безнадежно опоздала на съемку»?
— Это всего лишь литературный прием, — попробовала возразить Поля, — и вы не можете этого не понимать. И потом…
— И потом, что? — азартно и зло подхватила Сосновцева. — Потом ты принесла мне этот коньяк, ты купила меня за эту бутылку, значит, я должна улыбаться тебе сладенько-сладенько и всю душу свою выворачивать перед тобой наизнанку? Да я презираю таких, как ты, вырядившихся в бриллианты и дорогие тряпки и возомнивших себя хозяевами жизни. Пустоголовых, как кукла Барби, и никчемных. Презираю, слышишь?!
Поля устало кивнула и, отодвинув от себя столик, поднялась из кресла. Теперь она уже не чувствовала жалости, только обиду и раздражение. Ей было обидно за свой белый блокнот, пренебрежительно брошенный рядом с коньячной бутылкой, за свою нынешнюю жизнь, в которой почему-то постоянно нужно что-то кому-то доказывать. За Борьку, в конце концов, потому что, в отличие от него самого, она так и не научилась со здоровой иронией относиться к этому мерзкому выражению «новый русский» и ненавидела, когда его так называли.
— Так ты меня поняла? — пьяно вскинулась вошедшая в раж и, похоже, уже упивающаяся моральной победой Сосновцева.
— Поняла, — коротко и бесцветно отозвалась Поля.
— Ничего ты не поняла! Слишком уж вид у тебя благородно оскорбленный. Да и вообще, что ты можешь понимать в жизни? В искусстве? Что можешь понимать в искусстве ты — сытая, довольная, благополучная? Это ведь не тебе приходилось растелешиваться перед ничтожными режиссерами, это ведь не тебя трахали за кулисами…
Вера еще что-то яростно шипела вдогонку, перегнувшись через широкий подлокотник кресла, но Поля уже не слушала. Слова колко и обжигающе ударялись ей в затылок, а она, пытаясь справиться с заедающим английским замком на входной двери, упорно и остервенело повторяла про себя считалку про «месяц», который «вышел из тумана». Важно было не обернуться, не рассмеяться, фальшиво и злобно, в лицо этой истеричке, не сказать ей… Хотя фраза уже сама рвалась с языка, пробиваясь сквозь монотонную считалочку. «Что могу понимать в искусстве я, которой не приходилось растелешиваться перед режиссерами и трахаться за кулисами?.. А если бы вы, Вера, были референтом в крупной фирме, вы бы спросили: что могу понимать в бизнесе я — которой не приходилось растелешиваться перед шефом и трахаться в офисе? А если бы дояркой в колхозе — то растелешиваться перед бригадиром и заниматься любовью в коровнике, да?» Замок поддался с третьей или четвертой попытки, дверь с визгом открылась, и Поля вылетела в прохладную, гулкую и пахнущую плесенью тишину подъезда…
Ее изумрудно-зеленая «Вольво» с новенькими сверкающими стеклами, Борин подарок ко дню рождения, стояла возле дома, по соседству с изрядно побитыми жизнью ярко-красными «Жигулями» и непритязательной «Таврией». И смотрелась на фоне этих машин, на фоне серых панельных «хрущевок» и угрюмых зарослей какого-то высокого кустарника так же дико и вызывающе, как дама в декольтированном вечернем платье в толпе колхозниц с граблями и косами. Наверное, ее бедная «Вольво» здесь, на окраине Люберец, чувствовала себя совсем чужой. Впрочем, как и она сама, так некстати надевшая эти босоножки от Росси и платье из итальянского бутика. От зацементированного порожка подъезда до машины Поля добежала за пару секунд, быстро открыла дверцу и без сил упала на сиденье. Прежде чем повернуть ключ зажигания, надо было хотя бы немного успокоиться. Она несколько раз глубоко и размеренно вздохнула, посмотрела на себя в зеркало, поднесла ладонь к лицу, а потом вдруг сорвала с запястий легкие серебряные браслеты и яростно швырнула их прямо на пол. Поцарапанные пальцы неприятно засаднило. Поля, поморщившись, подула на кисть. В общем-то, она абсолютно четко понимала, что дело не в платье и не в украшениях, что можно было надеть на себя дерюжку и приехать на маршрутном автобусе. И даже не в Вере дело с ее пьяной озлобленностью и гипертрофированной гордостью полунищего человека. Дело только в ней самой. Поля чувствовала это остро, безошибочно и больно. И журналистский профессионализм за последние пять лет она, оказывается, растеряла полностью: по сути дела, не сумела взять простенькое интервью, докатилась до того, что пришла с бутылкой!
Поля завела мотор только тогда, когда где-то наверху сухо заскрипела форточка, — побоялась, что Сосновцева высунется из окна и продолжит, теперь уже для всего двора, произносить свой исполненный пафоса текст. «Вольво» легко скользнула по асфальтированной дорожке, обогнула огромную лужу и вывернула на шоссе. Где-то вдали замаячили вечерние огни высотного Жулебино…
Домой Поля добралась уже совсем поздно. Покружила по Москве, съездила в Строгино. Впрочем, к родителям не заходила. Так, помоталась по знакомым улицам, постояла на берегу Москвы-реки, даже немного посидела за ярко-красным пластиковым столиком, под зонтиком с эмблемой «Кока-колы». Когда она вернулась в Крылатское, Борис был уже дома. Поля поняла это, как только вышла из машины. В их окнах на седьмом этаже горел свет. А она, просто посмотрев на освещенные окна, всегда с точностью могла сказать, кто в квартире — Боря или домработница тетя Даша. Просто чувствовала — и все…
В прихожей едва уловимо пахло его туалетной водой. А светло-серый фланелевый пиджак, как всегда, висел в комнате на спинке кресла. Обычно аккуратный почти до педантичности, Борис с каким-то маниакальным упорством не желал вешать его в гардероб. Особенно после того, как Поля заказала огромный, во всю стену шкаф-купе с подсветкой и зеркальными дверьми. Теперь в этом одиноком висении пиджака на спинке кожаного кресла ей стало мерещиться что-то демонстративное, как чудилась демонстративность в поведении рыжего персидского кота Инфанта, в быту — Фанти, никак не желающего спать в специально заказанном для него уютном домике-норе с мягкими подушечками и предпочитающего кухонный угол. Когда Борька вернулся с работы и увидел в первый раз этот шкаф, то только уважительно покачал головой и произнес с едва уловимой, беззлобной иронией:
