— «Первое января 1914 года, — прочел вслух Эзра. — Надеюсь, этот маленький дневник не потеряется, как потерялся прошлогодний. Надеюсь, я не напишу сюда ничего глупого, как иногда раньше».
Мать безуспешно попыталась скрыть улыбку. Какие глупости совершала она в те далекие годы? Взгляд Эзры скользнул по странице к вычеркнутой строке.
— Здесь я кое-что не разберу, — сказал он.
— У меня всегда был плохой почерк.
— Нет, я хотел сказать, что ты так густо замазала эту строчку…
— Ш-ш-ш, — прошелестела мать.
— Что?
— Мы писали эту букву поверх слов, которые хотели сохранить в тайне.
— И правда не разберешь, — сказал Эзра.
— Читай дальше, — попросила мать.
— Хм… «Приложила к пальцу примочку из льняного семени… Завела подвязки из бледно-розовых лент… Приготовила воздушную кукурузу — одну половину промаслила, а другую залила сахарным сиропом…»
Мать вздохнула. Эзра молча пробежал глазами несколько страниц.
До чего же бессюжетна, беспорядочна реальная жизнь! В романах события развиваются целеустремленно, а в дневниках матери они беспорядочно пролетали мимо. Фрэнк подарил ей надушенные промокашки и коробку конфет с «кокосовой начинкой»; Рой пришел в гости и никак не мог уйти; Берт Тензи пригласил ее на комическую оперу, а потом подарил ей сборник песен из этой оперы; но ни один из этих людей ни разу больше в дневнике не упоминался. Некто по имени Артур написал ей письмо, «такое нежное… Я и не представляла, что он такой дурачок, хотя все было вполне прилично, и я нисколько не сержусь на него». Какой-то Кларк Алленсби обещал зайти и не пришел. «Наверное, это к лучшему, — записала она. — Но я не понимаю его поведения — ведь завтра он уезжает». А когда она вешала занавески, «слуга сказал, что ко мне пришел молодой человек. Я выглядела ужасно, но все равно вышла в гостиную и увидела Хью Мак-Кинли. Он заглянул просто так,по дороге в магазин „Семена“, и провел со мной некоторое время…».
Постепенно Эзра сообразил, что у матери (вернее, у девушки, которой она тогда была) все-таки существовал определенный замысел. Она задумала прекрасный сюжет — в любой случайной встрече заключался особый смысл, возможность стремительного романа, ослепительной свадьбы и безоблачного счастья до конца дней. «Джеймс Рейсон пришел неприлично поздно, — писала она, — стащил с пианино мою фотографию и спрятал в карман. Он вел себя ужасно глупо, просто передать невозможно. Не знаю, что из этого получится».
Что ж, из этого не получилось ничего. Все впустую. Она вышла замуж за коммивояжера фирмы «Таннер», а он ее бросил. Навсегда.
— Эзра, почему ты не читаешь? — спросила мать.
— Устал.
Эзра повел мать на бейсбольный матч. В старости она вдруг стала ярой болельщицей команды «Ориолс». Не отходила от радиоприемника, если не удавалось попасть на стадион, и не ложилась спать, если назначали дополнительное время. Бейсбол, говорила она, единственный вид спорта, в котором есть смысл; это игра понятная, как нарды, и умная, как шахматы. Ей очень нравилось собственное определение, но Эзра подозревал, что бейсбол чем-то напоминал ей телевизионные мелодрамы, которые она без памяти любила. Во всяком случае, каждый матч был для нее драмой, и она бурно переживала любую новость, которую Эзра выискивал для нее в спортивных разделах газет, — травмы игроков, соперничество, неудачи, печальные истории о начинающих, которые от волнения упускали верный шанс. Перл считала команду «Ориолс» бедной и добродетельной — ведь эта команда не имела возможности попросту перекупатьопытных игроков, как это делали команды побогаче. Внешность игроков значила для нее очень много, словно они были кинозвездами: услыхав от одной из внучек, что у Кена Синглтона худое скуластое лицо, она пришла в трепетный восторг. Она любила слушать рассказы о том, с каким изяществом Эл Бамбри замахивается битой для удара, как Стенхаус нарочно медлит и тем самым доводит всех до исступления. Ей ужасно хотелось, чтобы Дуг Дечинчиз сбрил усы, а Кико Гарсиа как следует постригся. Она считала, что Эрл Уивер, как тренер, недостаточно опекает свою команду, и часто, когда он заменял какого-нибудь беднягу игрока, которому не удалось толком себя проявить, она поворачивалась к радиоприемнику и, нарочито коверкая имя тренера («Мерл Бивер»), язвительно цедила: «Если человек любит свою профессию, это еще не значит, что у него доброе сердце».
Эзра иногда цитировал высказывания матери своим друзьям в ресторане и посреди какой-нибудь фразы вдруг думал про себя: да я же выставляю ее чудачкой, и собственные слова казались ему фальшивыми, хотя он говорил чистую правду. Дело в том, что Перл была очень волевой, сильной натурой (в детстве — устрашающе сильной), и пусть внешне она съежилась от старости, но ее внутреннее «я» по-прежнему оставалось огромным, могучим, ошеломляющим.
На стадион они пришли задолго до начала матча, чтобы мать могла без спешки дойти до своего места, но двигалась она так медленно и нерешительно, что к тому времени, когда они наконец уселись, на поле уже объявили состав команд. Места у них были хорошие, совсем близко от главной базы, где стоял игрок с битой. Мать с облегчением опустилась на скамью, но тотчас же снова встала — заиграли гимн. Даже два гимна — противник был из Торонто. К середине второго гимна Эзра заметил, что у матери дрожат колени.
— Хочешь сесть? — предложил он.
Перл отрицательно покачала головой. День выдался очень жаркий, но, когда Эзра взял мать под руку, кожа ее была прохладной и неестественно сухой, словно напудренной.
Какой же яркой и зеленой была трава! Он понял, о чем говорила мать: бейсбольное поле — ровное, четко расчерченное, яркое — действительно напоминало доску настольной игры. Игроки лениво размахивали руками. На главной базе торонтский игрок сильным ударом послал мяч высоко вверх, но центровой «Ориолса» с легкостью, как бы небрежно, отбил его.
— Вот здорово! — восхитился Эзра. — Первая подача, а нападающий сразу вылетает из игры.
Он искусно комментировал действия игроков, рассказывал матери, что происходит на поле, обсуждая с нею ход игры.
— Ну и ну, — говорил он, — ничего себе замена! — Или восклицал: — Разве ж это мяч?! Вот шляпа! Кто так подает?
Мать внимательно слушала его, чутко вскинув голову, будто на концерте.
Что она получала от этого? Эзре казалось, что ей проще было бы следить за игрой дома, у радиоприемника. (Но она ни за что не возьмет на стадион транзистор, из боязни, что люди примут его за слуховой аппарат.) По-видимому, ей нравится здешняя атмосфера — приветственные крики, всеобщее возбуждение, запах воздушной кукурузы. Она даже попросила стаканчик пива, хотя отпила совсем немного, а когда прозвучала сирена, чуть слышно, со смущенной полуулыбкой на губах сказала:
— Вперед!
Трое мужчин у них за спиной все больше пьянели, они громко выражали свое неодобрение, свистели, приставали к проходящим мимо девушкам, но мать Эзры невозмутимо глядела на поле.
— Когда приходишь на стадион, — сказала она Эзре, — можно самому выбрать, на что смотреть, верно? Телевидение или радио сосредоточивают внимание, к примеру, на подающем, тебе же в это время хочется знать, что творится на первой базе, а приходится идти у них на поводу.
Отбивающий нырнул за низким мячом, взял его, и Эзра — он зорко следил за игрой — увидел, как все поле тотчас пришло в движение, каждый из игроков выполнял свой маневр. Блокирующий «Ориолса», Гарсиа, без промедления подскочил, как на пружине, и поймал мяч; дальняя часть ноля сузилась, точно в калейдоскопе; игрок со второй базы бросился было к третьей, но Гарсиа вывел его из игры.
— Браво, Гарсиа! — заорал один из пьяных сиплым голосом заядлого болельщика. Струя холодного пива из его стакана потекла Эзре за воротник.
— Н-да… — сказал Эзра матери, не зная, как объяснить ей, что произошло на поле, и в конце концов докончил: — Похоже, мы выигрываем.
