Вельможи, сановники и весь двор, гадая, недоумевая, пришли наконец к подозрению, а затем и к полному убеждению, что бракосочетание отлагается вследствие всяких происков и советов Бирона.

Герцог возмечтал женить на будущей наследнице престола своего собственного сына.

Однако за год назад обострившаяся болезнь императрицы настолько смутила ее, что по совету разных близких лиц, отчасти неприязненно расположенных к Бирону, брак принцессы Анны был решен, а в июле месяце пышно и блестяще отпразднован.

В этом году, в августе, когда болезнь императрицы вдруг усилилась, произошло событие, имевшее огромное значение. У принцессы Анны родился ребенок — мальчик. Появление на свет мальчика — и, стало быть, настоящего наследника престола — так подействовало на императрицу, что она временно казалась совершенно выздоровевшей. При крещении ребенок был назван в честь отца императрицы Иоанном.

Это было в конце августа. Теперь, в первых числах октября, императрица вдруг почувствовала себя хуже, чем когда-либо…

Наконец, шестого октября за обедом с ней сделалось дурно, и ее без чувств унесли в спальню и положили на постель. И ей уже не суждено было подняться. Ежедневно ей становилось все хуже.

Смущение, овладевшее всеми в Петербурге, уже постепенно распространялось и далее — в Москву и в провинции. Наследник престола — двухмесячный ребенок! Его отец и мать — чуждые России принцы! Такие же немцы чистокровные!

Лежа в постели и не имея возможности подняться, Анна Иоанновна все-таки не сознавала опасности, и все, о чем докладывали ей высшие сановники, о серьезности ее положения, она принимала с гневом и раздражалась, говоря, что не собирается вовсе умирать. Тем не менее через несколько дней ее убедили составить акт о престолонаследии и объявить младенца Иоанна наследником престола.

Через несколько дней весь Петербург, вся гвардия присягнули будущему императору Иоанну VI, но вместе с тем возник вопрос: кто же будет править Россией? И вокруг постели умирающей началась ожесточенная борьба, начались козни, интриги, соперничества, целая буря…

Бирон, когда-то сломивший сопротивление императрицы и заставивший ее согласиться на казнь Волынского, теперь напрасно старался сломить ее волю и убедить, чтобы она назначила его всевластным регентом государства. И он начал действовать энергичнее, пользуясь раболепием и слабодушием всех окружающих.

Прежде всего он заручился согласием первых вельмож двора, влиятельных лиц — графа Остермана, князя Черкасского, графа Левенвольда и, наконец, энергичного графа Миниха.

Императрица, несмотря на увещание всех этих лиц, стояла на своем и наконец однажды сказала Бирону:

— Желая быть регентом России, ты ищешь свою погибель!

Не зная, что предпринять, герцог дошел до последней крайности. Он стал уговаривать самое принцессу Анну Леопольдовну и ее мужа, чтобы они просили о назначении его регентом. Принцесса отказалась наотрез, говоря, что, с одной стороны, считает положение тетки якобы не опасным, а с другой — не желает влиять на нее, привыкши повиноваться ей во всем. Одним словом, принцесса Анна искусно отстояла себя в ограничении ее права.

Однако лукавый Остерман, видя кругом одних льстецов, считая Бирона единственным энергическим человеком, решился действовать упорнее и по крайней мере обеспечить свое положение в будущем. Полновластный регент — думалось ему — не забудет его услуги, будет его другом, и при его регентстве он, Остерман, может играть вторую роль в империи.

Так как положение императрицы все ухудшалось и она уже лежала по целым часам в полусознании, то Остерман написал и подал ей манифест о назначении герцога Бирона регентом над младенцем-императором до его семнадцатилетнего возраста. Императрица, взяв из рук Остермана бумагу, вымолвила только:

— Я просмотрю! — и положила бумагу под подушку.

И только через три-четыре дня оказалось, что она подписала ее… Когда и кем побуждаемая — осталось неизвестным. Ненавистники герцога уверяли даже, что он сам, подделываясь под руку императрицы, подписал бумагу. Тем не менее герцог немедленно объявил Миниху и другим, что помимо воли императрицы он желал бы иметь официальное согласие на свое регентство всех высших сановников Петербурга.

И таковых нашлось более пятидесяти человек, в том числе отчаянных его ненавистников, которые из трусости явились целой депутацией и просили его спасти Россию и принять звание регента.

Через два дня императрица, лежавшая без сознания, пришла в себя и, вероятно уже примирившись с мыслью о смерти, приказала созвать всех, чтобы проститься. С шестнадцатого на семнадцатое октября все высшие сановники и весь двор ночевали во дворце, то есть оставались всю ночь, сидя и перешептываясь в разных апартаментах.

Семнадцатого государыня исповедовалась и причастилась, затем с ней сделался еще более сильный припадок. Она уже никого не узнавала и признала только одного человека, на мгновение приблизившегося к ее кровати, и вымолвила тихо:

— Прощай, Миних.

В девять часов вечера императрица скончалась.

На следующее же утро первый человек в империи, равно ненавистный всему Петербургу и проклинаемый всей Россией, стал дивить всех своей любезностью и своей лаской. Созвав к себе главнейших сановников, герцог Бирон просил их помочь ему в его трудной задаче и просил во всяком деле обращаться к нему лично. Он заявил, что он слуга империи и слуга всех желающих ее благоденствия.

Все, что помогало русскому кровопийце из всевластного любимца императрицы сделаться самому первым лицом, всевластным в империи, притихло, потерялось и как бы само себе не верило, чему помогло, не верило тому, что случилось.

И на другой же день после кончины императрицы система управления Бирона дала себя знать. Штат сыщиков и доносчиков был увеличен вчетверо, и с первых же дней началась расправа, начались аресты тех, кто казался регенту сомнительным. А таковыми казались ему почти все. Не было человека, которого бы он не подозревал. Только Остермана да Миниха считал он верными себе помощниками. Всех остальных он считал тайными врагами, готовыми его погубить, если бы не малодушие и трусость.

Однако герцог-регент был отчасти прав, принимая некоторые строгие полицейские меры, так как в столице замечалось или, вернее, чувствовалось какое-то подспудное волнение, даже смятение. Все было тихо, но эта тишина чересчур походила на душное, мертвое затишье перед бурей.

В Петербурге был один сановник, особенно недружелюбно относящийся к Бирону уже давно, с первых дней его появления в России. Это был старик граф Головкин, жена которого приходилась двоюродной сестрой самой императрице и теткой Анне Леопольдовне.

Только благодаря этому родству, несмотря на частые жалобы Бирона, государыня постоянно защищала старика, убеждая любимца, что враждебность ее дальнего родственника ограничивается бурчанием на дому и даже в спальне, так как граф Головкин — человек уже хилый, часто хворал и лежал в постели.

Это родство с царицей, а теперь родство с Анной Леопольдовной ограждало Головкина от всяких покушений на него Бирона. Теперь, когда герцог стал вдруг полновластным и всемогущим решителем судеб всей империи, все недовольные сгруппировались вокруг Головкина.

Некоторые были, как и он сам, приверженцами принцессы и ее сына — императора, другие были, собственно, приверженцами цесаревны, имевшей, по их мнению, больше прав на престол, нежели младенец Иоанн. Но эти тоже группировались вокруг Головкина, так как у обеих партий был, собственно, один общий враг — ненавистный немец, облеченный теперь как бы императорской властью.

Таким образом, старик Бурцев бывал тоже часто на вечерних сборищах у Головкина и однажды взял с собой и своего нового молодого друга — Зиммера-Львова. Появление молодого человека в доме графа Головкина сначала многих встревожило, на него косились, зная, что Зиммер — клеврет Шварца, клеврета Бирона. Но после нескольких вечеров, проведенных у Головкина, Зиммер доказал всем, что, несмотря на свою службу в канцелярии герцога, он все-таки по душе, по своим личным убеждениям может скорей быть причтенным к приверженцам младенца-императора.