В конце письма он говорил, что сам вернется не скоро. Что касается до него, то он надолго застрял в Петербурге и Бог весть когда снова будет иметь возможность назваться своим настоящим именем.

И вот именно эта фраза, одна из последних, заставила Коптева ломать себе голову. Что означало, что Львов не скоро может назваться своим настоящим именем? Стало быть, теперь он проживает под подложным. Он — названец, так же как и он сам — Коптев. А в Петербурге он не только не скрывается, но даже вертится в обществе.

Разумеется, письмо это вполне раскрывало следы, по которым можно было найти беглеца немедленно и спасти себя.

Коптев, перечитав несколько раз послание Львова, положил его в карман и глубоко задумался. Только пред обедом, не спав всю ночь, он прилег и заснул на несколько времени. Но сильное волнение дозволило ему только подремать часа два.

Около полудня он снова был на ногах и, сев верхом, отправился к своим новым знакомым и даже друзьям. Он нашел Брянцеву тревожной и печальной, а когда явилась молоденькая Соня, то Коптев поневоле участливо и тоже грустно взглянул на нее.

Отношения теперь были уже настолько близки, что молодая девушка, не ожидая его опросов, сама заявила, что у них случилось нечто горестное, но что именно — она отказалась объяснить, говоря, что недостаточно близко знает г-на Львова.

— Вот пройдет некоторое время, может быть, мы вам все поведаем! — прибавила Брянцева. — Может, вы, как человек столичный и много знающий, нам поможете в нашем горестном состоянии. Если вы так искусно сумели приручить и усмирить нашего воеводу-командира, то, может быть, вы сумеете помочь нам и инако.

Коптев заявил печально и задумчиво, что он рад всей душой помочь им, но что у него у самого большая беда.

— Какого рода?! — воскликнула Соня с крайним участием.

И она так взглянула на молодого человека, что этот смутился, а затем вздохнул и поник головой.

— Скажите, у вас-то какая беда может быть? — повторила она с чувством.

— Моя беда, Софья Павловна, такая, которой совсем поправить нельзя! Один Господь Бог может все это распутать и разрешить. Дело совсем невероятное, совсем небывалое на свете, невиданное и неслыханное. Будто испытание Господне или наказание за грехи.

— Вы мне скажете, в чем дело? — сказала Соня тихо и нежно.

Он покачал головой.

— Нет, нет, вы мне скажете! Все расскажете! Тогда и я вам все расскажу! Слышите!

И в этот день, запоздав до вечера в гостях, поужинав вместе с хозяйками и оставшись ввечеру, Коптев становился все задумчивее и все печальнее. Перемена в нем была настолько очевидна, сильна и загадочна, что молоденькая хозяйка не узнавала молодого человека, который ей в этот день как будто еще более, еще сильнее и даже очень сильно понравился. Прощаясь, она взяла с него слово, что он непременно будет у них завтра, и не позднее полудня.

— Пообедаем и поужинаем вместе. И погуляем вместе! — сказала она. — И погуляем одни! — тихо добавила она.

— Одни? — повторил он.

— Да! Без тетушки… Не благопристойно это, да что же делать? Без тетушки, я знаю, вы мне скажете все. Все ваше горе поведаете. Вместе потолкуем, пожалуй, даже вместе поплачем… А я вам все свое расскажу… Я вам помочь не могу, хотя бы готова за вас на многое. Но вы нам, может быть, и поможете… — И Соня заплакала.

— Да! Да! Помогу. Клянусь вам, — воскликнул Коптев, — что себя загублю я скорее, но… — Он запнулся и. прибавил отчаянно: — Завтра! До завтра. Надо подумать… Надо все обсудить, обо всем размыслить. Ужасное дело! Невиданное и неслыханное приключение…

Разумеется, Соня дивилась и ничего не понимала…

Капитан Львов уже приехал к ним, правда печальный, но теперь почему-то стал уже не грустен, а взволнован… Как будто что-либо случилось за день у них в доме. А между тем ничего особенного не произошло.

Соня, конечно, не могла знать, что случилось нечто роковое в сердце капитана Львова, или Коптева. Еще утром он жалел себя самого. Он боролся с собой. Теперь он уступил и готов был пожертвовать собой ради себя же, ради любви своей.

Выезжая из усадьбы, Коптев говорил вслух и с отчаянием в голосе:

— Какая диковинная моя судьба! Кто поверит, чтобы эдакое могло приключиться!

Молодой человек хотел за сутки, прежде свидания и разговора с юной Львовой, обдумать все и решиться.

Но обдумывать было нечего. Все было ясно как день. Он видел и чувствовал, что не властен в своих поступках и над ним тяготеет роковая судьба. Все здесь удалось в его деле, и вместе с тем все пропало.

Имея теперь сведения вернейшие, что его беглец в Петербурге, имея возможность выведать все до мелочей об Львове от его же доверчивой сестры, Коптев видел, что он не в состоянии действовать против этой семьи, против семьи этой Сони, которую он полюбил и которая его любит.

Отчаяние от безвыходности положения овладело им.

В ту же ночь снова явился в деревушку Прохоров и доложил начальнику, что Львовы страшно перепуганы и встревожены приключением с буфетчиком. Жгут стал спрашивать Коптева, что он намерен делать ввиду такого успеха. Офицер не знал, что ответить.

— Барыня и барышня, — доложил Жгут, — так вас полюбили и такую веру в вас имеют, что если вы пожелаете, то всю подноготную теперь можете от них выведать.

Коптев ответил, что так и думает поступить, и отпустил своего шпиона. Но Жгут, возвращаясь в Караваево, как умный и хитрый малый, уже кое-что подозревал… Или начальник его чересчур уже ловок и искусен, прытче много его самого, или дело запуталось — и офицер становится сомнителен. Он обворожил и барышню Львову, и ее тетку, но сам-то не обворожен ли тоже? Тогда дело примет совсем другой вид, и ему, Жгуту, придется действовать иначе — так, как ему было указано в столице главным начальством.

На другой день Коптев, почти не спав ночь, был в Караваеве…

То, что он смутно предвидел и ожидал, именно и случилось.

Несколько часов пробыл он в саду, наедине с девушкой… И судьба его была решена — и бесповоротно, и роковым образом.

Соня наивно, горячо и искренно поведала капитану Львову их семейную страшную тайну: что и где брат, бежавший из-под конвоя, как надеется он чрез своих петербургских друзей спасти отца из заключения, а затем устроить и все горестное дело. Разумеется, Соня рассказала и об исчезновении последнего письма брата, о нападении на буфетчика сомнительных разбойников.

Офицер, взволнованный, признался во всем… Он не капитан Львов, а тот самый Коптев, от которого и бежал ее брат. Он же, после всякого соглядатайства, и накрыл Евдокима с письмом… Но он обезоружен… Он сам погибнет во всем этом деле, потому что доносить об ее брате не станет. Он явится в Петербург с повинной, что не может найти беглеца, и, стало быть, должен подвергнуться заслуженному наказанию. А все это потому, что она ему дорога стала.

Девушка была настолько поражена и перепугана этим открытием, что с ней сделалось дурно… Когда она пришла в себя, то начала отчаянно рыдать и умолять Коптева их не губить.

— Губить? Вас?! — воскликнул он. — Я себя загублю ради вас. Я все на свете готов для вас сделать. Поймите, что я полюбил вас… Мы теперь вместе, сообща обсудим, что предпринять… Но теперь вам, вашему брату не грозит ничего. Мне надо себя от беды избавить, выпутаться.

Разумеется, на это признание в любви Соня отвечала тем же… И молодые люди решили, однако, ничего не сообщать Брянцевой и хранить свою тайну до более счастливых дней.

Авось Бог милостив, решили они, все уладится. Петр Львов добьется своего в столице… Он, Коптев, чрез сильных покровителей избегнет наказания… И когда-нибудь здесь вот, в Караваеве, он будет не чужой всей семье Львовых.

Конечно, офицер стал бывать уже ежедневно и проводить время в усадьбе от зари до зари, не стесняясь дворовых. Все ясно увидели и поняли, чем пахнет: капитан-землемер, однофамилец господ, чуть не жених.

Одновременно и Жгут все понял…

Коптев продолжал отлично играть роль землемера и называться капитаном Львовым, продолжал поощрять Жгута шпионить и, конечно, старался его провести… Но завзятый сыщик знал теперь, как повернулось дело сыска и соглядатайства их в усадьбе. Равно знал он, что именно должно предпринять немедленно по отношению к своему начальнику.