Но оказалось совсем не то. Князь был болен. Его внесли в дом, положили в постель. Он был настолько слаб, что едва шевелил языком и ничего не объяснил, кроме того, что заболел в Москве и больной кое-как добрался до вотчины.

Долго приключение с князем оставалось тайной. Только через неделю решился он рассказать грустно-забавное происшествие.

Верст за пятнадцать от Москвы он бросил лошадей в деревне, так как ему попадались уже французские солдаты, и однажды целая куча их чуть-чуть не отняла у него все. Он переоделся в женское платье, доехал до заставы в крестьянской телеге и затем вошел в Москву пешком в виде простой бабы. Разумеется, ради этого надо было сбрить небольшие бакенбарды, которые от висков шли до половины щеки в виде закорючки — так, как их носили ради моды.

Князь побывал в Москве, не нашел нигде ту, которую искал, и снова благополучно пешком вышел из Москвы. Только через два случая, несколько забавных, прошел он.

Французские солдаты относились к нему как к очень некрасивой, но все-таки как к женщине и, оказывая ему помощь, обнимали его, иногда целовали.

Когда князь очутился снова в деревне и, сев в ту же тележку, двинулся по дороге, то совершенно неожиданно наскочил на целую ораву мародеров. Вдобавок они все были сильно пьяны, так как разбили по соседству какой-то кабак.

Они остановили проезжающую, чтобы взять себе ее телегу и лошадей. Князь или, вернее, баба в сарафане и платке безропотно согласилась. Пьяная компания уже усаживалась в телегу сколько влезет, когда одному из них вздумалось стащить с проезжей сапоги. При этом несколько человек из его товарищей — ради шутки, а не ради грабежа — решили стащить с бабы сарафан и чулки.

Но когда среди поля веселые грабители занялись раздеванием бабы, то вдруг, к величайшему их изумлению, а потом к величайшему удовольствию, баба оказалась мужчиной. Это произвело такой эффект, что солдаты, уже насевшие в телегу, снова выскочили из нее и вся орава с кликами и безумным хохотом окружила князя.

Сначала кто-то предложил зарубить его за маскарад, но большинство воспротивилось.

Князь отчаянно взмолился и отличным французским языком просил о пощаде.

Было решено, что в наказание за то, что мужчина, да еще вдобавок говорящий по-французски, следовательно, дворянин, подло нарядился женщиной, надо его оставить в самом легком туалете. Пускай всякий видит, к какому полу он принадлежит.

«Afin que chacun puisse s'assurer de son sexe» [19],- решила веселая компания.

Это предложение привело всех в восторг. Через минуту мародеры-шутники, продолжая хохотать, пустились по дороге — кто в телеге, а кто пешком. Молодой парень-возница давно исчез, и князь остался среди поля один и голый.

Не прошло и часу, как он совершенно окостенел. До ближайшего поселка было по крайней мере версты две или три. Когда он добрался до первой избы, то уже не мог говорить, хотя не шел, а почти бежал. Здесь тоже не сразу нашлось платье, и он просидел, а затем пролежал на лавке завернутый во всякое тряпье.

Благодаря доброму человеку, поверившему, что прибежавший нагишом с поля — барин и князь, нашлось платье. Через день или два нашлась и телега с лошадью из соседнего леса, где скрывались и крестьяне вместе со скотиной и рухлядью, зарытой в ямах. И, благодаря Бога, князь был доставлен в Сергеево, но совершенно больной от сильнейшей простуды и даже с признаками горячки.

— Вот тебе и подражатель! — говорил сердито Глебов.

Генерал потому называл князя подражателем, что было хорошо известно, как некоторые из московских дворян-помещиков и даже чиновников, которые запоздали выбраться, спасались из Москвы в разные заставы переодетые женщинами и только благодаря этому уцелели.

Наконец однажды рано утром в Сергеево прибежала весть, поднявшая всех на ноги. Прямо к ним, в их места, движутся две армии: подступает покидающий Москву Наполеон и с другой стороны движется русская армия.

Глебов, как воин и ветеран, понял один из первых в России, чего хочет Кутузов.

Теперь он уже не попятится, теперь он уже сам нападет. После пребывания среди погоревшей Москвы без хлеба и даже без теплой одежды враг был уже не тот. Случись теперь новое Бородино, от врага не осталось бы и следа.

Одним словом, то, что предвидел Глебов, то и случилось. Сражение под Малым Ярославцем имело огромные последствия.

«Пожалуйте влево, к себе домой, или пожалуйте вправо, в Сибирь, где будет еще холоднее. А сюда, где тепло, да и хлеба много, мы вас не пустим».

Вот что сказал Кутузов, преграждая путь в Малороссию.

Бой под Малым Ярославцем был, конечно, одним крылом и в усадьбе Глебовых. Вся семья и больной князь уехали верст за пятнадцать, к знакомому помещику. Сергей Сергеевич, оба брата Ковылиных и Сережа во главе своей дружины решили делать свое дело.

На другой день, после последней жаркой схватки регулярных войск, француз рассыпался и двинулся налево вразброд. Тут наступила настоящая минута для отваги, самопожертвований и для подвигов.

Целый день с раннего утра дружина сергеевская со стариком, суворовским сподвижником, во главе мчалась по окрестности, нападая на неприятеля,

В сумерки, завидя небольшой отряд с двумя орудиями, расхрабрившаяся дружина, несмотря на перевес в численности врага, лихо бросилась в атаку. И недаром командиром был ветеран, побывавший и на Сен-Готарде. Небольшой отряд, но все-таки более многочисленный, нежели дружина, был смят и оба орудия отняты.

Схватка длилась минут десять.

Ковылин уже скомандовал рубить направо и налево без пощады. Около него бросился врукопашную сам Сережа и зарубил большущего гренадера. Неприятель рассыпался и бежал без оглядки.

— Ура! — закричал наконец восторженно Ковылин и оглянулся, чтобы узнать, где находится Сергей Сергеевич.

И он увидал невдалеке кучку своих дружинников, которые спешились и столпились в кружок. Ковылин удивился, но затем сердце дрогнуло в нем. Он поскакал к столпившимся и через минуту узнал, что его предчувствие оправдалось…

На мерзлой земле лежал упавший с лошади старик генерал. Ковылины и Сережа бросились к нему.

Сергей Сергеевич глядел на них и выговорил:

— Вот!.. — И он тихо двинул рукой и показал на грудь.

Из груди ручьем лилась кровь.

— Слава Богу, — прошептал он, озираясь слабеющим взором. — Так мне всегда очень… — И он не договорил. — Не в постели… Вот так… Так лучше! — Затем через несколько мгновений старик снова заговорил: — Саша… Когда его прогонят совсем, женись… Люби Надю… А землю купи… И храм во имя Сергия… Здесь алтарь… а под ним меня… — И после мгновенного молчания старик вдруг широко раскрыл глаза и выговорил громче: — Ну, Александр Васильевич, сейчас увидимся!

И последним усилием старик ослабевшей рукой начал изображать крестное знамение, но не кончил…

Дружинники, бросившие погоню и две неприятельские пушки в поле, уже собрались кругом в полном составе. Поснимав шапки, они опустились на колени и стали креститься… Барин-генерал отошел в вечность…

Несмотря на многолюдство, тишина была мертвая и прерывалась только сдержанными рыданиями Сережи, который целовал лицо мертвого дедушки.

Да в стороне, саженях в пятидесяти, стонал раненый и умирающий французский артиллерист…

Прошел год.

В заново отстроенном доме на Тверской жила счастливая чета — Ковылины со своей родней, за исключением умершего князя.

Близ Воробьевых гор жила другая чета, еще более счастливая; но молодая Рябова имела на лице шрам от сабельного удара, которого не стыдилась.

Далеко от Москвы, в глуши Нормандии, жила третья, самая счастливая чета с новорожденным, которого его мать уже приучала к русским словам.

Десяти месяцев от роду он уже начал довольно ясно выговаривать: «Москва. Наполеон. Супостат».

Но лучше и веселее всего ребенок вскрикивал: «Макар! Мак-кар!»