Во время операции я не слышал никаких звуков, кроме лязга металла о стекло и какого-то шипения из соседнего помещения. Хотя — я слышал еще, как мой друг-хирург разговаривает сам с собой. Судя по напряженным позам ассистентов и по тому, как внимательно они следили за руками хирурга, его невнятное бормотание свидетельствовало о ключевом моменте операции. И это бормотание чрезвычайно бодрило, поскольку состояло исключительно из утвердительных предложений.

— Вот так… — глухо приговаривал хирург, — хорошо… Да, теперь вот здесь… Да, вот так… Хорошо… Ну вот.

Его ничто не могло удивить. Тщедушное тело несчастного пациента вовсе не показалось ему чем-то необычным. Он напоминал человека, который, открыв ящик с документами, сразу же нашел то, что и ожидал найти. Наибольшего внимания заслуживали его руки. Они стали совсем другими. Это были уже не те руки, которые держали рентгеновские снимки и надевали белую шапочку. Теперь они жили собственной жизнью. Эти руки перестали быть просто инструментом. Они не делали ни одного лишнего движения. Если им что-либо требовалось, они на секунду поворачивались ладонями вверх, и женская рука подавала им какую-нибудь блестящую вещицу. Руки сжимали ее и продолжали свое дело. Закончив работать с инструментом, они просто отшвыривали его в сторону, поскольку это был самый быстрый способ от него избавиться, а затем вновь поворачивались ладонями вверх в ожидании другого инструмента.

Обслуживавшая руки хирурга операционная сестра заслуживала почти такого же внимания, как и он сам. Досконально зная все этапы операции, она предугадывала каждое движение рук и всегда понимала, что им в данный момент необходимо. Она ни разу не ошиблась, подавая маленькие блестящие инструменты, которые лежали на стеклянном столе.

— Можете подойти поближе, — сказал мне хирург.

Набравшись мужества, я подошел к операционному столу.

— Вот это его и убивало, — сказал он, и я, взглянув на неподвижное тело, увидел нечто размером не более нескольких сложенных вместе зернышек.

Хирург отошел назад. Медсестра взяла стеклянные ампулы, обернула их тканью и надломила. Окунув стерилизованный кетгут в дезинфицирующий раствор, она принялась передавать нити хирургу, одну за другой. Вскоре операция закончилась.

Хирург вышел в коридор, снял шапочку и марлевую повязку.

— Вы спасли ему жизнь?

— Да, думаю, спас.

И руки, которые только что боролись за человеческую жизнь, неуклюже зашарили в карманах жилета в поисках портсигара. Теперь это были совершенно обычные руки, совершавшие вполне обычные действия. Он вынул сигарету и щелкнул зажигалкой. Но та не сработала! И его чудесные руки ничего не могли с ней поделать. Я чиркнул спичкой.

— Спасибо, — поблагодарил он.

Вскоре пришел молодой врач с отчетом. Моему другу предстояла новая схватка со смертью.

Чарльз Диккенс больше любого другого писателя способствовал увековечиванию Лондона таким, каким тот был на заре викторианской эпохи. Он изобразил покрытый туманом город со всеми его мерзостями и нищетой, узкими улочками и освещенными газовыми фонарями дворами, преуспевающих, самодовольных горожан и беспросветную нищету лондонского «дна». Подобно тому как почитатели Джонсона приходят на Гау-сквер, прибывающие со всех концов света поклонники Диккенса посещают дом номер 48 на Даути-стрит.

Этот аккуратный, без каких бы то ни было архитектурных излишеств дом, расположенный в районе Блумсбери, стал первым собственным жильем Диккенса. В возрасте двадцати пяти лет он подписал договор о трехлетней аренде этого дома и въехал в него вместе со своей женой, месячным младенцем, обожаемой семнадцатилетней сестрой жены Мэри и своим младшим братом Фредом. Среди произведений, написанных в доме на Даути-стрит, «Записки Пиквикского клуба», «Оливер Твист», «Николас Никльби» и часть романа «Барнеби Радж».

Не прошло и двух месяцев после переезда, как случилось событие, которое до конца дней преследовало Диккенса, особенно в те минуты, когда он пребывал в дурном настроении. Взяв с собой жену и ее сестру, он отправился в театр. Вернувшись домой в восторге от спектакля, они вскоре легли спать. Услышав крик из комнаты Мэри, Диккенс кинулся на помощь и обнаружил, что девушка задыхается. Вскоре она умерла у него на руках. Горе Диккенса не поддавалось описанию. Он снял кольцо с пальца Мэри и носил его до своей кончины.

На протяжении нескольких месяцев он не мог написать ни слова и был вынужден прервать публикацию как «Записок Пиквикского клуба», так и «Оливера Твиста», которые печатались отдельными главами. Вместо очередного долгожданного фрагмента читатели вынуждены были довольствоваться следующим текстом: «С тех пор как вышел последний фрагмент этой работы, редактор оплакивает внезапную кончину милой юной родственницы, к которой он был чрезвычайно привязан и общество которой в течение долгого времени вдохновляло его на труд».

Но постепенно горе отошло на второй план, и Диккенс снова взялся за перо. «Записки Пиквикского клуба» пользовались успехом, и это ободряло писателя. «Остается только поражаться его глубокому уму и жизнелюбию, — пишет Уна Поуп-Хеннеси в своей книге «Чарльз Диккенс». — Тот самый человек, который часами неподвижно сидел в кабинете перед портретом Мэри и которого, казалось, ничто не могло утешить, спустя несколько часов председательствовал на банкете книгоиздателей или весело танцевал на вечеринке… Его поведение невозможно объяснить, можно лишь установить, каким оно было».

Смотритель дома-музея Диккенса сказал мне, что перед тем, как в 1924 году дом был куплен Обществом Диккенса, в нем находился пансион и его вполне могли перестроить до полной неузнаваемости или снести. Теперь этот дом реконструирован и более или менее соответствует своему облику 1837 года, когда в нем жил Диккенс. Комнаты изобилуют рукописями, письмами, автографами, картинами и бюстами Диккенса, а также обычными для любого писателя диковинками.

Работал Диккенс в задней комнате на первом этаже. В расставленных повсюду витринах хранятся первые издания написанных Диккенсом книг. Подвал превращен в копию кухни поместья Дингли Делл, где в Рождество мистер Пиквик играл со слугами в карты. Весьма необычно видеть материальное воплощение идеи, возникшей в комнате наверху.

Мне поведали, что почитатели Диккенса приезжают сюда, чтобы походить по дому, почитать письма Диккенса, поглядеться в его зеркало, осмотреть его кресло, трость и бокал для пунша, а также постоять в маленькой комнате, где были написаны некоторые из романов.

Из дома на Даути-стрит Диккенс переехал в более солидный дом номер 1 по Девоншир-террас, в окрестностях Мэрилебон-роуд. Похоже, этот дом в основном сохранился таким, каким был во времена Диккенса. Впрочем, как следует его рассмотреть мне не позволила ограда прилегающего сада. На этом здании имеется голубая мемориальная доска Совета Лондонского графства, так что рыскающие по Лондону почитатели Диккенса могут удостовериться в том, что именно здесь великий романист закончил «Барнеби Раджа» и написал «Мартина Чеззлвита», «Рождественскую историю» и «Сверчка на печи», а также большую часть «Дэвида Копперфильда».

Ранним утром на лондонской площади не услышишь ни единого звука, за исключением надоедливого чириканья воробьев. Солнце уже поднялось, но в это самое лучшее время суток Лондон хранит молчание. Вместе с первыми лучами солнца на пустынных улицах появляются первые омнибусы, которые медленно проезжают мимо еще закрытых магазинов.

Раздается скрип колес и позвякивание бутылок с молоком. Эти звуки отражаются эхом от Йоркского камня площади. Наверное, в это мгновение пони молочника уже ступил на мостовую и ждет, когда его хозяин подойдет поближе, чтобы вместе двинуться дальше. В саду обязательно сидит какой-нибудь кот и внимательно наблюдает за воробьями, еще несколько котов переходят дорогу. Что касается лондонских котов, они считают, что с полуночи и до семи утра им принадлежит весь город.