Успех на этом самом балу не оградил Ванессу от ее доли неприятностей. Она услышала, как ее назвали «дочь еврея-ростовщика». Это было для нее как пощечина — она оглянулась и кинула говорящему взгляд, полный царственного гнева. Пунцовые пятна выступили на ее щеках, в глазах вспыхнуло негодование.

Может быть, по этой причине она не одернула Чарльза Ланглея за его дерзость, как сделала бы это в другом случае. Его преклонение доставляло ей удовлетворение, хотя она была выше того, чтобы с умыслом использовать его для возбуждения ревности Губерта.

— Ваша жена выглядит сегодня удивительно, Губерт, — прошептала ему Алиса, — она так не похожа на англичанку, ее отец должен чувствовать себя ужасно довольным всем этим.

Герцогиня в первый раз осмелилась на враждебную вылазку, но она задыхалась от ревности, и потом — этот огонек в глазах Губерта!

Он посмотрел на Алису с циничной усмешкой. Ему было вполне ясно, чем вызвано ее замечание. Все, что только может мужчина знать о женщинах, — все было Губерту хорошо известно!

В свете уже давно носились неопределенные слухи, что в этом браке обе стороны очень далеки друг от друга, — источником их служила болтовня домашних, — а для скольких женщин отношения между мужем и женой представляют особый интерес!

Герцогиня Линкольнвуд знала об этих слухах и до сих пор черпала в них мужество. Но что значат все сплетни теперь, когда она видит этот огонек в глазах лорда?..

Между тем музыка остановилась, Чарльз Ланглей и Ванесса оказались как раз рядом с ними, и Губерт потерял власть над собой. Не обращая внимания на герцогиню, он сделал шаг по направлению к Ванессе и почти грубо сказал ей:

— Я хочу следующий тур!

Чарльз Ланглей насмешливо приподнял брови, откланялся, повернулся к Алисе, которая встретила его блеском своих светло-ореховых глаз, и они ушли, оставив супругов вдвоем.

Ванесса почувствовала страстное волнение, хотя в то же время нагло-повелительный тон Губерта оскорбил ее. Они стояли, глядя друг на друга. Музыка заиграла снова. Губерт обхватил рукой ее талию, и они закружились в танце. Впервые после брачной ночи он прикасался к своей жене. Ее гибкое, поразительно стройное тело, казалось, растворялось в его объятиях. Она прекрасно танцевала, с таким чувством ритма, которым обладают немногие. Упоение охватило обоих. Они забыли обо всем на свете, ощущая только близость друг друга. Ванессе казалось, что она не существует больше сама по себе, все ее существо сливалось с Губертом. Мысль об удивительном чуде, которой прежде, как слишком священной, она боялась отдаться, теперь овладела ею. Что бы он сказал, если бы узнал об этом? Будет ли он обрадован? Вот они здесь, на балу в Лондоне, совершенно чужие друг другу, проделывают условные па, а сердце ее хранит эту тайну и в памяти их живет то странное воспоминание… Его руки почти неистово обнимали ее, его сердце мятежно билось у самой ее груди. Губерт горел от страсти. Он сжимал ее с такой силой, что она еле могла дышать. И когда раздались последние звуки оркестра и они оторвались друг от друга, его синие глаза сверкали, а ее лицо было мертвенно-бледным.

— Что с вами, вы устали? — спросил он. — Может быть, я танцевал слишком быстро?

— Да, вероятно, — сказала она, стараясь сохранить спокойствие.

Губерт подвел ее к месту. Он уже пришел в себя. Бедное дитя! Каждый раз, когда он давал волю своему чувству к ней, он раскаивался в этом и сердился на нее, как будто она была виновата.

— Вы выглядите ужасно бледной, — продолжал он недовольно, когда она села, — но у вас ведь вообще белый цвет лица, не правда ли?

— Да, кажется.

— Не принести ли вам чего-нибудь?

— Нет, я хотела бы, если можно, уехать — уже так поздно.

— Я усажу вас в автомобиль, он ведь вас ждет.

Они спустились по широкой лестнице, и пока ей подавали манто, Губерт совсем овладел собой. Что за сумасшествие было танцевать с нею! Он пришел в ярость от мысли, что так легко попадает во власть ощущений.

Он усадил Ванессу в автомобиль и, сказав ей холодно «покойной ночи», возвратился в бальный зал.

В сердце Ванессы бушевала ревность. Он вернулся к Алисе! Они, вероятно, будут вместе смеяться над дочерью «еврея-ростовщика». Называют ли они ее так, как другие в этом ненавистном ей свете?

Мадлен не дождалась ее, и когда она вошла в свою роскошную комнату, расположенную двумя этажами выше библиотеки, окна которой также выходили в парк, начало светать. Уже видна была густая листва деревьев, появились прохожие — одни отправлялись на раннюю работу, другие возвращались домой после праздничных развлечений.

Ванесса отдалась своим грустным мыслям. Вся ее жизнь — насмешка, и она не будет больше это выносить. Когда окончатся ненавистные празднества по поводу выставки, она отправится к отцу и заявит ему, что хочет возвратиться домой. Она не станет больше жить под одной крышей с Губертом. Какая-то тайна скрыта здесь. А ее прямой натуре претило все тайное. Гордость Ванессы была глубоко уязвлена. Губерт, конечно, не мог жениться на ней ради денег — ведь он очень богат. Из того, что она слышала в свете, она знала, что он всегда был богат. Горький яд добытого в свете знания продолжал и сейчас жечь ее. Она поняла теперь, что Губерту незачем было домогаться родства с семьей ее отца. Значит, это считалось позором — быть дочерью банкира? Отчего же он женился на ней? Ей хотелось умереть.

Затем она вспомнила, что готовит ей будущее. Странный трепет охватил ее.

Было ли это правдой? Осмелится ли она спросить Губерта? Посоветоваться ли с кем-нибудь?

Что означает все это и вся жизнь? И если она должна произвести на свет божий новое маленькое существо — как это произойдет? Всюду опять ненавистные, страшные тайны, а ее муж, долг которого в эту минуту быть возле нее, находится в обществе другой женщины, женщины его круга, и она здесь одна, нелюбимая и чужая, незаконно ворвавшаяся сюда. Ванесса упала на колени возле открытого окна, и слезы одна за другой медленно потекли по ее бледным щекам.

Ральф Донгерфилд первый прибыл в Сент-Остель в это сентябрьское утро; остальные гости должны были днем приехать на автомобилях. Был понедельник, а выставка назначена на четверг. Вечером должен был состояться бал по поводу совершеннолетия богатого сироты-баронета, живущего по соседству, а в среду Губерт и Ванесса устраивали танцы для избранных. Они обсуждали вместе план своих приемов. Губерт снова надел на себя панцирь отчужденности. Он избегал смотреть на нее, был чрезвычайно суров и холодно говорил с ней. Ванесса буквально обратилась в ледышку. Ее ответы были односложны.

— Я надеюсь, вы проявите интерес к вашим гостям, — сказал он, наконец, взбешенный. — Они привыкли, приезжая в Сент-Остель, чтобы все здесь было вполне прилично.

— Конечно, я буду вежлива с ними, — ее тон был высокомерен, — но я едва знаю их имена. Будет лучше, если вы сообщите мне об их личных особенностях.

Говорила ли она саркастически? Он был еще более раздосадован.

— У них нет никаких особенностей. Это просто милые люди, которые должны чувствовать себя здесь, как дома.

— Значит, только хозяйка дома будет здесь чужая, — глаза Ванессы вспыхнули.

Губерт взглянул на нее, пораженный. Таким тоном она с ним еще никогда не говорила! Он чувствовал себя смущенным — он хорошо помнил, что сам во время медового месяца определил ей такую роль. Хотел ли он и теперь, чтобы она оставалась чужой, теперь, когда, посмей он только взглянуть в лицо своим настоящим чувствам, он держал бы ее в объятиях, прижав к своей груди…

Он отвернулся к окну в ту минуту, когда Ральф Донгерфилд входил в комнату. Его приход был с облегчением встречен обоими. При виде его лицо Ванессы просветлело. Он будет ее союзником, ему станет она задавать вопросы о гостях — она была слишком оскорблена, чтобы спрашивать еще что-либо у мужа.

Ральф понял, что здесь пронеслась буря, и благодаря его такту и разговорчивости завтрак прошел благополучно. Сейчас же Губерт оставил их одних.