— Рахиль, я помню! Помню это платье. Неужели ты привезла его из Польши? Почему ты никогда не надевала его раньше?

— Нет, Гриша. Это я сшила. Это заказное платье.

— Жаль. Оно так тебе идет.

Какое удивительное отражение. Словно оцепеневшее озеро. Ровное-ровное. Амальгама немного стерлась по краям. Мне кажется там глубоко-глубоко, если заглянуть и долго смотреть, можно увидеть всех-всех, кто отражался в этом зеркале. Я должна разволновать зеркальную гладь! Поднять волны. Господи! При чем тут зеркало!

— Гриша, я люблю другого мужчину. Я не могу и не хочу тебя обманывать.

Какие большие-большие глаза. Беспомощные. Растерянные.

— Рахиля! Не говори больше ни слова! Умоляю тебя.

— Нет! Нет! Я должна сказать. Я должна сказать тебе правду.

— Рахиля! Ты… ты любишь меня. Я знаю, пять лет — это большой срок. Ты… ты могла забыть… отвыкнуть. Ты много испытала, страдания… Я прошу тебя…

Он берет меня за плечи. Я чувствую, чувствую через тонкую ткань, как дрожат, дрожат его пальцы.

— Рахиля! Родная! Прошу тебя, умоляю… Ты и Зямочка — вы единственные, кто у меня есть на земле. Если вас не будет рядом, если вас не будет со мной, я… Мне незачем больше жить.

Он прижимает меня к груди. Боже! Как страшно стучит его сердце. Как гулко. Гулко. Оно стучит во мне. В моих висках, в моей груди, в моем сердце. Зачем? Зачем я сказала Грише? Я же знала. Все знала с того самого мгновения, когда услышала скрипку. Этот вальс. И шла, навстречу мелодии, как завороженная. Брела, брела в обратную сторону к площади, к памятнику.

— Гриша! Прости меня! Прости меня, Гришенька.

— Не говори ничего. Ничего. Ничего не было. Ты моя, моя, моя. Я не смогу без тебя жить. Ты моя.

«Сегодня май и ты моя».

Я думала, он закричит на меня. Ударит. Возненавидит. Если бы он сделал это. Мне было бы легче. В тысячу раз легче.

— Рахиля… родная… прошу тебя, останься со мной. Ты будешь счастливой. Будешь! Мы еще будем счастливы с тобой. Я обещаю тебе. Я клянусь! Рахиля, ты… ты веришь мне? Веришь?

— Тетенька, не ходите по этому мостику. Он опасный.

— А ты можешь?

— Я могу. Я не боюсь.

— Почему же мне нельзя?

— Вам будет страшно. Он раскачивается.

— Лазарь! Пошли скорее. Он раскачивается. Представляешь? Воздушные качели. Не волнуйся, Руслан, все в порядке.

Делаю несколько шагов, зажмуриваюсь, добегаю до середины. — Лазарь!

Наклоняюсь вниз, открываю глаза. Какое страшное чудо. Внизу, далеко-далеко бурлит горный поток. Поднимаю голову. Высокое-высокое безмятежное небо.

Как странно. Внизу — энергия, борьба, страсть. Верху — покой, тишина. Идиллия. Мы между двух стихий. Мы не здесь и не там. Мы не то и не это.

— Мы — золотая середина.

Я раскачиваю мостик.

— Тебе не страшно?

— А тебе?

— Мне хочется целоваться.

— Там Руслан, внизу. Он смотрит на нас.

— Жаль, когда нельзя — еще больше хочется. А ты загороди меня, как будто горы рассматриваешь. Возьми, вот, бинокль.

— И что, мы будем целоваться с биноклем?

— Да нет! С тобой!.. И с ним.

— С кем?

— Ну, Лазарь, ну, пожалуйста.

— Ладно. Я придумал. Стой здесь.

Лазарь спускается вниз. О чем-то говорит с Русланом, отдает ему бинокль. Возвращается.

— Ты отдал ему бинокль, чтобы он хорошенько рассмотрел, как мы целуемся?

— Угу.

— Ну и пусть.

Я встаю на цыпочки, пытаюсь достать до его губ. Лазарь откидывает голову, смеется. Я вижу через его плечо, как Руслан убегает куда-то по тропинке.

— Смотри! Смотри! Он убегает.

— Я знаю.

— А почему?

— Он в деревню побежал, к высохшему колодцу. Я ему сказал, что из колодца днем звезды видно в бинокль.

— Это правда?

— Да. Я сам смотрел.

Я поворачиваюсь и тоже бегу по мостику.

— Рахиля, ты куда? Ты же хотела целоваться?

— Нет! Я хочу звезды из колодца смотреть.

— Стой! Потом вместе пойдем. Сам тебе покажу.

Лазарь догоняет меня. Берет за плечи.

Подожди. Это же я придумал, значит, звезды мои. Я буду тебе их дарить. По одной штуке в минуту. По одной звездочке, Маленькой серебряной звездочке. Он наклоняется ко мне. Я вижу близко-близко его синие глаза, краешек неба…

— Давай ляжем на мостик!

— Давай.

Теплые деревянные дощечки. Теплые руки Лазаря.

— У тебя волосы горячие.

— Нагрелись от солнца. Ты смотришь в небо?

— Нет, на тебя.

— Посмотри в небо. Кажется, мы летим.

— Когда я с тобой, мне все время кажется, что я лечу.

Мостик легонько раскачивается. Где-то далеко-далеко шумит горная река. Она хочет победить камни. Нет! Мы не с ней. Мы с небом. Нам не нужно никого побеждать. Война в прошлом. Все в прошлом. Нам осталось только небо. Огромное, прозрачное, вечное.

— Рахиля…

— Что?

— Рахиля… Я уезжаю в Израиль.

— Как?

— Насовсем. Навсегда. Я буду там жить. Я буду строить новое государство. Едут еще несколько моих фронтовых друзей.

Боже! Как безумно хочется расшатать мостик до головокружения и не удержать, не удержать равновесия. Слететь с деревянных дощечек. Вниз, в горный поток, в ледяные струи, в камни, в солнечные брызги.

— А как же я? Зямочка!

— Если бы вы поехали со мной, я был бы самым счастливым человеком в мире. Ты же знаешь.

Тонкий железный трос режет ладони. Я вижу боль. Я вижу мою боль в его глазах.

— Ты… Ты позвал меня сюда прощаться навсегда! Ты молчал всю неделю! Нет! Это невозможно! Я не хочу! Я не могу без тебя жить!

Меня трясет. Или трясет мостик. Землю. Горы. Небо. Падаю на деревянные дощечки.

— Рахиля! Родная, я прошу тебя, успокойся. Я не могу видеть твои слезы.

— Нет! Нет! Ты не поедешь!

— Я поеду.

Какой сильный голос. Мужественный. Твердый. Наверное, таким голосом он отдает приказы своим солдатам. Я никогда не слышала такого Лазаря.

— Я поеду через две недели.

Стена. Огромная каменная стена. Ее невозможно разрушить. Взорвать. Уничтожить.

— Я не могу так больше жить. Ждать! Ждать! Ждать.

Восемь лет! Все. Всему есть предел.

Вот откуда эта стена. Это предел. Да. Хватит врать ему, себе. Я сделала свой выбор три года назад, когда закопала, похоронила его письма. Я никогда не смогу бросить Гришу. Значит… Значит, все кончено. Нет! Я чувствую ледяные камни чудовищной стены. Лбом. Ладонями. Это магнит. Огромный великанский магнит. Нужно оторваться от него. Развернуться и идти. Превозмогая боль из последних сил… Идти… Идти… Идти…

Это дышат розы. Ночные розы. Словно фантастический джин разорвал огромную стеклянную бутыль и вырвался в черное небо. Опьянил, закружил, заворожил, осыпал свистом цикад и, утомленный, обессиленный, распластался на прохладной каменной крыше маленького вокзала.

Адлер. Полусонные цыганские мальчишки. Я вижу, светятся в темноте их черные глаза. Лазарь целует мои волосы, плечи.

— Лазарь! Они смотрят на нас.

— Кто?

— Мальчишки.

Неужели никто никогда не увидит больше, как он целует мои волосы… Бесконечный железный поезд. Где-то там, глубоко в темноте, есть последний вагон. Это мой вагон. Мой вагон. Мы идем, идем, идем. Дальше. Дальше. Жуткий ледяной свист рассекает перрон на две части. Я вижу эту гигантскую зияющую трещину. Мы стоим на дне ее. На железной подножке вагона. Лазарь прижимает меня к себе. Крепко-крепко. Шепчет тихо. Оглушительно:

— Будь молодцом.

Спрыгивает на перрон. Уходит в темноту. Нет! Он не обернется! Он никогда не оборачивается. Поезд трогается. Медленно. Медленно. Быстрее. Еще быстрее. Железные колеса стучат в моих висках:

— Будь молодцом.

Будь молодцом.

Будь молодцом.

Это было во сне, но это было наяву. В горах Тянь-Шаня. Мой Зямочка. Я видела его в последний раз. Над снежной пропастью. Сначала далеко-далеко. Потом ближе. Ближе. Глаза. Добрые, синие, грустные. В них не было страха. «Мамочка, прости меня». Снег. Снег. Снег. Белый. Ослепительный. Огромный, как айсберг. Много месяцев я ничего не помнила, кроме этого белого снега, телеграммы и Зямочкиных синих глаз. Гриша рассказывал мне. Я просила его: «Расскажи». И он рассказывал. Как мы поехали туда, на место катастрофы. Как пионеры назвали именем Зямочки свой отряд, как плакали сильные мужественные парни, Зямочкины друзья, которых он спас от снежной лавины. Как я рвала, рвала на лоскутки черный Танечкин платок. Как я кричала: «Это ты, ты во всем виновата! Ты отпустила его в горы. Ты не уберегла. Не уговорила! Ты никогда не любила его!»