— По-какому еще умеешь?

— По-английски.

— Валяй!

— Твенти ван, твенти ту, твенти все.

— Что все?

— Все. Больше ни по-какому не умею.

Я прижимаюсь лбом к старой сосне. Холодная кора. Трещины. Борозды. Маленький жучок выползает из бугристого углубления. Спешит, спешит. Вверх, вниз. Зачем? Это его жизнь. Его сон. Его хлеб… Господи! Господи! Что мне делать? Через два дня мы вернемся в Омск к Грише, и этот волшебный сон кончится. Я должна сказать мужу правду. Всю… Всю историю. Что Зямочка — не ямочка, что я — не я, не та Рахиль, которую он… не та, что у меня есть другой мужчина, что мы уезжаем в Германию, что все кончено… Жучок заползает в свою норку. Я чувствую кончиками пальцев шершавое сосновое туловище. Мне страшно. Это подлость! Подлость! Бросить его одного. Он даже в Польшу не может вернуться. А если бы разрешили? Кто там остался? Никого. Всех убили. Всех. Всех… Я вижу мальчика в бархатной ермолке. Он протягивает мне на ладони маленькую белую балеринку на круглом зеркальце. Подставляет серебряный цилиндрик. Балеринка плавно скользит по стеклу.

— Гришка! Откуда она у тебя?

— Купил.

— Где ты взял деньги?

— Жигу продал.

— Своего любимого ежика!

— Я хотел подарить тебе ее. Ты мечтала.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел у Бети на дне рождения. Ты плакала в коридоре, я видел… Знаешь, почему она движется? Ее магнит отталкивает.

— Нет, Гришка, она живая.

— Я тоже думаю, что живая. Папа сказал про магнит.

Мы сидим на корточках под сосной.

— Сбегай, пожалуйста, за скрипкой.

— Ага.

Гриша играет вальс. Голубое небо отражается в зеркальце, и оно похоже на маленькое волшебное озеро. Белая балеринка скользит на одной ножке. Она танцует вальс. Пам-пам-парам-пам-пам! Она живая! Я знаю, она живая. И Гриша знает…

— Помнишь маленькую белую балеринку?

Гриша робко касается моих губ… плеч. Он первый раз в жизни целует меня. В своей жизни, в моей жизни. Я не отстраняюсь. У меня кружится голова. Я чувствую его теплые пальцы. Я чувствую странный, еще незнакомый мне огонь мужской страсти, огонь, сжигающий робость.

— Ты помнишь? Помнишь маленькую белую балеринку? Мне казалось тогда, что это ты! Ты скользишь по волшебному озеру. Ты моя балерина! Моя скрипка. Моя жизнь.

Я прижимаюсь к сосне. Я чувствую плечами через тонкую батистовую кофточку ее неровное шершавое туловище. Боже! Как давно Гриша не играл на скрипке. И сосны… Красавицы сосны, он ненавидит вас. Он не может вдыхать ваш запах. Он не может на вас смотреть…

Костер. Пламя раздваивает звезды. Тайга во тьме. Зямочка завороженно смотрит на огонь. Долго, не отрываясь.

— Мамочка, я тебе скажу один секрет.

— Скажи, сынок.

— Я очень люблю дядю Лазаря. Давай поедем с ним в Германию.

Я вздрагиваю от неожиданности.

— Зачем, Зямочка?

— Он покажет нам свои танки и музыкальную шкатулочку, которая сама играет, и настольный кукольный театр.

— Зямочка, а как же папа? Он будет грустить без нас.

Ужас! Ужас! Что я говорю! Зачем я говорю это ребенку?

Зямочка задумывается. Долго смотрит на костер.

— Тогда давай я поеду с ним один на маленько, а ты останешься с папой, чтобы он не грустил.

— Это тебе дядя Лазарь так сказал? Это он придумал?

— Нет, мамочка, он ничего мне не говорил.

Что это? Голос крови, голос сердца? Маленького детского сердца?

Мамочка, почему ты такая грустная? Я ведь на маленько уеду. Я только посмотрю и сразу вернусь. Лазарь выходит из темноты. Мы видим его огромный силуэт. Зямочка бежит к нему. Лазарь подхватывает мальчика, прижимает к себе. Садится рядом со мной, шепчет:

— Рахиля, я скажу тебе один секрет.

— Скажи.

— Я тебя люблю.

Я склоняюсь к его плечу. Я снова чувствую головокружительный запах его тела. Я снова лечу в пропасть. Мягкую, верную, как колыбель. Гриша! Гришенька, прости меня! Я не могу жить без этого мужчины. Я не могу… Почему так происходит? Почему? Когда я с Гришей — я думаю о Лазаре, а когда с Лазарем — я думаю о Грише. Что это? Неизвестный мне закон человеческой природы? Если бы я могла раздвоиться, как та сосна над обрывом. Раздвоиться на две части. Я бы отдала за это свою жизнь.

Тишина. Прозрачная, бездонная. Как небо. Звезды. Близкие, яркие, огромные, словно серебряные блюдца. Охотничья заимка. Маленький бревенчатый домик, затерянный в тайге. Баня. Банька. Таежная благодать. Лазарь плещет пиво на раскаленные камни. Вязкий тягучий парной запах хлеба и горячей сосновой смолы. Я почти задыхаюсь, изнеможенная, обессиленная, беспомощная. Лазарь берет меня на руки. Бежит, бежит по шатким I мосткам к черной речке. Серебристый пар клубится вокруг него божественным ореолом. Я ныряю в ледяную глянцевую воду. Плавно разламываю подводные лагуны. Глубже. Глубже. Я хочу достать до дна. Коснуться кончиками пальцев упругих корневищ кувшинок, бархатистых подводных водорослей. Я хочу достать до дна! До самого самого донышка…

Тишина. Я нашла около печки три Селезневых перышка, нежных, как весенний мох. Я ласкаю ими Лазаря. Плечи. Колени. Он что-то шепчет, потом затихает, замирает. Я чувствую огромную безграничную тайную власть над его телом. Его душой. Я наслаждаюсь этой властью. Лазарь зажигает свечу, подставляет перышки к пламени. Мы считаем их цвета. Удивительная ночная радуга. Золотистая, темно-зеленая, синяя, бордовая.

— Ты колдунья!

Пламя выхватывает краешек окна, несколько деревянных перекладин за стеклом. Лестница. Это лестница на крышу! Я уговариваю Лазаря пойти туда сейчас. Немедленно. Ему не хочется одеваться. Его веки слипаются. Умоляю, шепчу:

— Зачем? Зачем нужна одежда ночью, в кромешной тьме? Зачем нужна одежда, если ты идешь к звездам?

Он верит мне, как верил тысячу раз. И небо вознаграждает нас. Я вижу, вижу безграничный восторг в его глубоких глазах. Мы не чувствуем ни тепла, ни холода. Мы становимся невесомыми, бестелесными. Мы целуем друг друга и растворяемся в огромных серебряных блюдцах. Это звезды. Мы сами складываем их в созвездия и летим, летим по млечной небесной дороге…

Сумерки. Бабушка Варвара бросает в печку березовые полешки. В комнате темно. Зябко. Гриша сидит за столом. Смотрит куда-то в стену. Тупо. Безучастно. Я пытаюсь включить свет. Не могу найти выключатель. У меня трясутся руки. Что? Что случилось?

— Гриша!

— Рахиль…

— Папочка! Папа! Посмотри на меня! Мама, включи скорее свет.

Я наконец нахожу выключатель. Зямочка в военной форме. В шинели, в пилотке со звездочкой. Красивый, как звездный мальчик.

— Откуда это у тебя, Зиновий?

— Дядя Лазарь в тайге подарил. Это все настоящее, солдатское!

— Сними! Сними немедленно! Убери с себя эту красную звезду!

Гриша хватает пилотку, бросает ее на пол. Топчет, топчет.

— Гриша! Опомнись! Что ты делаешь?

Забираю мальчика. Он плачет. Горько. Страшно.

Увожу его к бабушке Варваре. Кладу на старый плюшевый диван.

— Зямочка, родной мой, единственный, не плачь, прошу тебя! Папе плохо. Он, наверное, опять заболел.

Прости его, Зямочка. Он не хотел тебя обидеть. Когда ты вырастешь, я тебе все объясню. Ты поймешь, Зямочка.

Он плачет безутешно. Горькими недетскими слезами.

— Мамочка, я хочу к дяде Лазарю. Я хочу к дяде Лазарю. Судорожно всхлипывает, захлебывается.

— Сынок! Родной, не плачь, прошу тебя.

Я беру его на руки. Слезы застилают мне глаза. Я плохо вижу. Господи! Неужели это Зямочкины слезы. Такие горячие. Такие жгучие. Нет! Нет! Это мои. Мои слезы. Я не должна плакать. Из последних сил сжимаю Зямочкины плечи и тихо-тихо пою в темноте.

— По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…

Громче. Яснее. Я пою Лазаря.

Зямочка затихает, засыпает тяжелым недетским сном. Снова кладу его на плюшевый диван. Иду к Грише.

Что? Что же случилось в эти три дня, пока мы были в тайге?