И весь торг был заполнен изделиями киевских умельцев. Сияла на солнце посуда из серебра, отделанная чеканным узором, радовали глаз тисненые серебряные кол-ты, золотые ожерелья с перегородчатой эмалью, украшенные тончайшей сканью серьги, изделия из черненого серебра. Рядами от мала до велика стояли гончарные поделки — кувшины, черпаки, амфоры, корчаги. Сюда же приносили труды рук своих кожемяки и кузнецы, косторезы и древоделы, тесляры и прочий ремесленный люд, чьи слободы, состоящие из рубленых деревянных изб, глинобитных домиков, полуземлянок, сплошным муравейником спускались вдоль склонов Старокиевской горы по оврагам, урочищам до самого берега реки Почайны у Днепра, Вон там от Копырева конца к Глубочицкому ручью, пробивающемуся между оврагами, теснятся домики гончаров, а за горой Детинской в урочище стоит слобода кожемяков, и повсюду по склонам крутых холмов- раскинулись иные ремесленные слободы. Сегодня они почти пусты; весь тамошний люд заполнил торговые ряды, там стоит неумолчный гомон. Владимир не любил эту пеструю шумную толпу. Хотя князю и его людям оказывалось на торгу уважение, но Владимира всегда больно кололи ядреные шутки ремесленников, их смелые взгляды. Здесь, на Подоле, был их мир, они были сильны своим числом.

Владимир спустился со стены, прошел мимо Десятинной церкви, постоял около четверки бронзовых коней, вывезенных сюда еще Владимиром Святославичем из Херсонеса, и, минуя старый Владимиров дворец, вышел вновь к Софийским воротам. Он прошел по южным улицам Ярославова города и оказался перед Лядскими воротами. Владимир поднялся на крепостную стену и вздохнул полной грудью. Здесь все радовало его глаз: не было ни шумных ремесленных слобод, ни дерзких взглядов — тишина и покой охватывали Киев с юга. От самой крепостной стены до виднеющейся вдали горы Зверинец шли покрытые веселой зеленью холмы. Сквозь эту зелень пробивались редкие здесь строения. Слева за урочищем Перевесище на холме виднелась старая великокняжеская усадьба Берестов, за ней стояли кельи Печерского монастыря. На запад до реки Лыбедь простирались леса. Здесь было все близкое и родное — и теплый уют загородного великокняжеского дворца, где он совсем малышом бегал среди деревьев со своими двоюродными братьями — Святославичами, и приветливые, участливые слова монахов, и захватывающая дух охота на вепря в лесу Зверинца.

После каждой такой охоты отец говорил: «Благословенное место, дышится здесь легко, отпрошу у брата эту гору, срублю хоромы, поставлю храм…»

Владимир возвратился в дом, приказал оседлать коня и в одиночку выехал по лесной дороге в Печеры. В монастыре он не застал обычного спокойствия. Монахи были чем-то возбуждены, тихо шептались по углам.

Антоний встретил его по-доброму, обратился как к взрослому, с резкими, тяжелыми словами: «Князь, воззри на беззаконие, пусть оно потрясет душу и сердце твое. Изяслав совсем выжил из ума — на нем лежит грех клятвопреступления, на его совести заточение Всеслава, бог покарает его за этот грех».

Владимир слушал святого отца, потом сказал, что вместе с Изяславом виноваты, наверное, и другие братья, и в первую очередь, как он знает, черниговский князь, но Антоний стоял на своем: «Во всем виноват Изяслав, и бог воздаст ему за это. Все монахи будут молиться за спасение Всеслава, за то, чтобы правда и мир торжествовали на Руси».

Со смутным сердцем возвращался назад Владимир Мономах. Он понимал, что не тяжкий грех клятвопреступления волнует святого отца, а все усиливающаяся мощь латинства при дворе Изяслава, а это означало утерю монастырем своего влияния на дела Киева, а может быть и сокращение монастырских доходов. Мирские мысли с каждым годом все больше овладевали святыми отцами, и вот они уже готовы поддержать запертого в поруб Всеслава. Чем закончится эта борьба монастыря, Антония с великим князем?

Вечером в гридницу к Всеволоду привели еврейского купца Исаака. Сам раббе Исаак был из Чернигова, но уже давно не жил в родном городе, а вел большую заморскую торговлю. Он только что вернулся из Английской земли, видел всякие заморские страны, прознал про всякие неслыханные на Руси вести, и теперь его приглашали по очереди то к Изяславу, то к Святославу, то к Всеволоду, к иным князьям и боярам, чтобы он доподлинно поведал о том, что видел и слышал.

Исаак говорил не торопясь. Кажется, его вовсе не интересовало то, что хотели услышать от него Всеволод, Владимир Мономах, ближние бояре и дружинники, — о том, кто из властелинов и как правит, кто с кем в мире, и кто с кем воюет, что в окрестных странах думают о Руси и как там обретаются русские жены Рюрикова корня, выданные замуж за иноземных королей, князей и герцогов. Исаак начинал издалека, рассказывал, как трудно нынче стало торговать мехами в окрестных странах. Все норовят ограбить и обмануть бедного купца; на один удачный караванный путь приходится два неудачных.

Да и в земле англов, куда он морем привез мех русских соболей, куниц, белок, не все было так просто. Его обвинили, что он не отдал долг одному английскому купцу, и повели к судье. И сколько он ни убеждал в своей невиновности, сколько ни клялся, что выплатил все сполна, его таки заставили внести ложный долг и записали об этой уплате в казначейском свитке.

Исаак замолкал, принимался терзать крепкими длинными зубами мясо оленя, запивал вкусную пищу пьяным медом.

Князья сидели, молча ждали, пока гость насытится, продолжит свою речь.

Раббе рассказал, что пал от вражеского меча в далеких землях славный рыцарь и певец Гаральд Смелый, норвежский конунг, который когда-то водил в Византию русские дружины, пленил сердце красавицы княжны Елизаветы Ярославны. И вот ввязался Гаральд в дела англов, пришел в их земли морем и погиб в бою с английским властелином Гарольдом. Было это в 1066 году. И в тот же год Елизавета Ярославна, тетка Мономаха, пришла в Датскую землю и вышла замуж за тамошнего короля Свена. «Красивая, умная женщина, — раббе Исаак качал головой, — она вдосталь кормила и поила меня на своем королевском дворе, просила передать вам, Рюрикову племени, поклон».

Потом купец рассказал о страшных делах, которые вершились в Английской земле. Недолго радовался победе английский король Гарольд. Дни его были сочтены.

На юге Англии высадились франки во главе со своим предводителем, герцогом Нормандским Вильгельмом Рыжебородым. Гарольд с братьями выступил им навстречу, и в четверг 12 октября 1066 года англы и франки сошлись в бою при Гастингсе.

В те дни Исаак был в Лондоне при королевской семье, которой он преподнес несколько пар прекрасных горностаев. Королева Эльгита любила русские меха. Она восторженно смотрела на переливающиеся в руках шкурки, на зыбкое мерцание всей этой красоты, а рядом с ней молча и хмуро стояла десятилетняя девочка — старшая дочь короля Гарольда Гита и смотрела на восторженную игру пальцев своей мачехи. Король Гарольд недавно отослал в монастырь свою первую жену Эдит — мать Гиты и еще четверых детей — трех сыновей-погодков: Годвина, Эдмунда, Магнуса, бывших уже юношами, и маленькую последнюю Гунхильду. Эдит сильно и бескорыстно любила Гарольда, но в борьбе с наседавшими врагами король нуждался в помощи других английских властелинов, и он решил породниться с графами Нортумбрии Морнером и Эдвином, взял за себя их сестру — вдову влиятельного графа Гриффида, присоединил его земли к своему королевскому домену. Эдит безропотно уступила мужу и лишь испросила разрешения изредка видеться с детьми, особенно с младшими — дочерьми Гитой и Гун-хильдой.

Встречаясь с матерью, Гита после хмурого молчания в присутствии холодной, безразличной мачехи вновь обретала детскую свободу. Сначала она раздвигала в несмелой улыбке тонкие, плотно сомкнутые губы, ее коричневые глаза оживали, в них появлялись какие-то искорки, она потряхивала своими темными волосами, ее острое личико розовело, разглаживались морщинки на чистом лбу.

— О, это очень умная и очень стоящая маленькая принцесса, — покачивал головой раббе Исаак.

Владимир с интересом слушал рассказ купца о делах в далекой Англии, о жизни королевской семьи, о тревогах какой-то незнакомой девочки, и ему, конечно, было невдомек, что пройдет всего шесть лет, и Гита станет его нареченной супругой, проживет с ним счастливо тридцать три года и родит ему семерых сыновей.