Остановились невдалеке от Полоцка, отяжеленные добычей, уставшие от бесконечных грабежей, от сопровождавших войско стонов и плачей.
Люди Владимира то и дело волокли к молодому князю то кусок дорогой ткани, вытащенной из сундука богатого гостя, то серебряную херсонесскую утварь, взятую в сельском доме кого-нибудь из полоцких бояр, то приводили к нему красавиц полочанок. Владимир поначалу пугался. Ему было стыдно, совестно принимать все это. И дружинники видели, что князь смущен, подавлен их приношениями. Бери, князь, говорили они, — все это добыто честно, с бою; если бы вчера победил Всеслав, то завтра уже шли бы полоцкие воины по нашей земле, хватая наше рухло, жен и детей, и не было бы никому от них спасения.
Владимир молчал. А его обоз с каждым днем полнился от захваченной добычи.
Войско отдыхало, готовилось в обратный путь, когда к Всеволоду прискакал гонец из Переяславля. Он привез вести о том, что скончалась княгиня Анастасия.
Владимир смотрел на радостные лица своих дружинников, на то, как ростовские и суздальские смерды и ремесленники по-хозяйски, споро и добротно, готовясь в обратную дорогу, увязывали на возах разное добро, как без конца совещались в Изяславовом шатре трое князей Ярославичей, и горько ему становилось от этой мирской суеты, от людской жестокости, злобы и зависти, которые не имели никакой цены перед лицом мироздания, жизни и смерти, отзывчивой и нежной человеческой души. Уже нет матери… а человеческая жестокость и алчность все глубже и глубже затягивают его в свои извечные тенета, и нет сил разомкнуть этот стягивающийся круг.
Всеслав заперся в Полоцке и вскоре запросил мира. Полоцкий князь обещал прекратить войну против Ярославичей, не бороться за Смоленск. В ответ в Полоцк ушло посольство князей-братьев. Они клялись помириться с Всеславом, вернуть все его владения. Потом снова был обмен послами, переговоры, заверения, и наконец князья договорились встретиться на Днепре под Оршей и покончить дело миром.
Наступило лето, кончался июнь месяц. Уже больше полугода Владимир провел в дороге и в боях. За это время поубавилось воинов в его ростово-суздальской рати, по те, кто остался в живых, были довольны — их сани, а теперь телеги, что они поотнимали у жителей полоцкого княжества, полнились всяким добром, но пора было бы уже собираться и домой, на отдых, на покой в свои домы, к своим имениям, к своим изначальным доходам. Все чаще и чаще близкие люди говорили Владимиру, что люди устали, хотят вернуться на отдых от ратных браней. Владимир говорил об этом отцу. Всеволод отмалчивался, хотя шел ропот и в переяславском, и в киевском, и в черниговском войсках. А князья-братья все тянули переговоры с Всеславом, продолжали кормиться в Полоцкой земле, боясь упустить свою выгоду.
Особенно неистовствовал Святослав. Ему было все мало. Что ни вечер, он приходил в шатер к Всеволоду, убеждал его еще повременить, возбуждал его речами о том, что Изяслав хочет скорее помириться с Всеславом, чтобы сохранить его силу на будущее против них — младших Ярославичей.
Снова глухая злоба и недовольство поселились в сердцах братьев, и они следили за каждым шагом друг друга, старались узнать, чей посол, куда и с какими вестями поскакал прочь от объединенного стана.
С Всеславом условились заключить мир 10 июля. Изяслав, Святослав и Всеволод в присутствии духовных отцов целовали крест полоцкому послу в том, что во время переговоров на этом берегу Днепра в своем стане не причинят Всеславу зла. И поверил Всеслав Ярославичам.
В канун встречи с полоцким князем весь вечер совещались князья в Изяславовом шатре. Всеволод вернулся уже после полуночи и сказал сыну, что лихое время надвигается на Русь: Изяслав и Святослав договорились нарушить крестное целование и захватить Всеслава.
Всю ночь Владимир не мог сомкнуть глаз, полулежал на мягких коврах, накиданных прямо на теплую землю. Его потрясло признание отца. Как можно было захватить в полон человека после крестного целования, после высшей для христианина клятвы? Если уж нарушать крест, то с чем тогда остается жить.
Наутро на берегу Днепра Ярославичи, нарядившись в праздничные одежды, ждали Всеслава. Лениво шевелились на легком ветру киевские, черниговские, переяславские стяги; немногие воины — больше для почета — стояли рядом с князьями.
Вскоре стало видно, как несколько всадников подскакали к противоположному берегу Днепра, вошли в заранее приготовленную ладью. То были Всеслав, двое его сыновей и телохранители. Сам Всеслав и сыновья были без оружия.
Князья встретили Всеслава протянутыми руками, обнялись с ним братски.
Владимир во все глаза смотрел на Всеслава. Заросшая темными бровями переносица, серые, прозрачные, словно озерная вода, глаза, движения быстрые, вкрадчивые. Владимир видел, как осторожно, будто с опаской, вступил Всеслав на берег, как полоснул взглядом по стоящим на берегу людям, поднялся наверх, потом, когда князья обнялись, немного отмяк; взгляд его успокоился.
Изяслав пригласил Всеслава с сыновьями в свой шатер, и князья молча удалились от берега. Но лишь Всеслав вступил под полог шатра, как на нем повисли сразу же несколько Изяславовых дружинников, тут же скрутили руки и Всеславовым сыновьям. Немногих полоцких людей зарубили на месте.
В тот же день Ярославичи свернули свой стан и отправились к Киеву. Завернутые в ковры, спеленатые по рукам и ногам, тряслись на телеге в Изяславовом обозе Всеслав с молодыми княжичами.
В Киеве всех троих посадили в поруб, что стоял неподалеку от княжеского двора, накрепко заперли дубовую дверь, бросили через маленькое оконце немного хлеба, опустили кувшины с водой. Денно и нощно стояли теперь у поруба верные Изяславу люди, охраняли заклятого врага.
Владимир давно не был в Киеве и теперь, отдыхая от походов и ратных дел, проводил многие часы в пеших и конных прогулках. Старшие князья с утра совещались, спорили, волновались в Изяславовом дворце, потом садились обедать и бражничали чуть не до захода солнца, а затем, отяжелевшие, осоловелые, разъезжались по своим дворцам. Владимиру было еще не по чину обсуждать общерусские дела, и, откушав с утра вместе с отцом, он уже в первый день своей жизни в Киеве отправился осматривать город, который за эти несколько лет, что он не был здесь, отстроился, разросся вширь, оделся ожерельем новых слобод.
Владимир с детства любил Ярославов город: все здесь было строго, чисто, красиво, и теперь он шел от Золотых ворот вдоль мощенной дубовыми досками улицы к Софийским воротам города Владимирова. Слева одна за другой вставали громады храмов святого Георгия и святой Софии, справа, почти напротив них, шли княжеские и боярские дворы — все обнесенные крепкими частоколами с выглядывающими из-за них островерхими теремами, двух- и трехэтажными хоромами, всякими подсобными строениями. Затем Владимир вступил на Софийскую площадь, образованную с одной стороны белокаменными стенами Софийского собора, а с другой — дворами видных Изяславовых бояр — Коснячко, Путяты и двором старого Брячислава. А вот и Софийские ворота — вход в старый город Владимира. Здесь не бурлит людской поток, здесь тишина и благолепие. Солнце сияет на золоченых куполах Десятинной церкви, стоят, будто споря друг с другом богатством, каменной резьбой, легкими переходами, мозаичными украшениями, красивыми крыльцами дворцы Владимира и Ярослава. В последнем живет князь Изяслав, здесь сейчас бурлят княжеские страсти, рвутся наружу вспыльчивые слова, решаются судьбы России: как всегда, наверное, жалуется на свою — нелегкую судьбу первого князя Изяслав, плетет сеть интриг Святослав, отмалчивается, больше слушает других Всеволод, а вместе с ними их многоопытные бояре — и Коснячко, и Путята, и Гордята, и другие направляют ход мыслей своих князей, подсказывают им, советуют, раздирают этими советами и подсказками души князей, влезают в их сердца.
Изяславу неуютно в старом родовом гнезде. Ему все время кажется, что эти стены давят на него памятью, мощью, умом Ярослава. Последние дни доживает здесь великий князь. Рядом, вне Ярославова города за Михайловскими воротами, отстраивается новый Изяславов город — с дворцом, храмом, крепостными стенами. Владимир идет к Подольским воротам, взбирается по деревянной лесенке на крепостную стену, и прямо перед ним развертывается обширный яркий, красочный Подол. Внизу блистает под утренним солнцем Днепр, у причалов Почайны белеют паруса многочисленных кораблей, пришедших сюда, кажется, со всех концов земли, снуют однодеревки, кипит, бурлит на берегу разноликий, разноязыкий торг. Здесь и греки, и болгары, и евреи, и ляхи, и немцы, и чехи, и армяне, и арабы, и варяги, и гости иных стран. Ломятся от товаров днепровские причалы и амбары, завалены им торги на площадях Красной и Житной, на идущих от воды вверх по Подолу улицах. И чего здесь только нет. Владимир с малых лет помнит, как они с отцом обходили эти торговые ряды, и порой не для того, чтобы что-то купить, а так, для погляденья, для забавы. Купцы из Новгорода, Смоленска, Чернигова раскладывали, развешивали на желтых жердях песцовые, собольи, куньи меха; арабские гости выносили на берег шелковые ткани, пряности, на различных тряпицах раскладывали они драгоценные камни, браслеты и ожерелья из невиданных и неслыханных стран. Греки имели издавна здесь свои лавки, амбары. В дни торга они предлагали бойким киевским боярыням и боярышням златотканые паволоки, золотые и серебряные украшения, аксамиты, боярам и детям боярским дорогие вина, оружие.
