— Как бы ни жилось сейчас, тогда было счастье. Это мои лучшие воспоминания…
В 92-м у них родился сын. Имя придумал Витя.
— Конечно, Борис!
Тане больше нравилось имя Алеша, но возражать она не стала. В конце концов, так хочет любимый муж, да и символично: Борис, понимаешь… Прошло два неспокойных года. Прекрасная жизнь пока откладывалась, и Виктор продолжал ходить на митинги, собирал какие-то подписи, часами висел на телефоне, обсуждая с друзьями происходящее. А Таня, всем сердцем сочувствуя его взглядам и полностью их разделяя, все чаще ловила себя на том, что ей на «баррикады» уже не хочется. В драматическом октябре 93-го она рыданиями удержала мужа от участия в уличных боях за демократию.
— Борьке всего годик! — кричала Таня. — Подумай о сыне, обо мне! Там убивают! Что мы будем делать без тебя?
Витя остался дома. Был мрачнее тучи, сутки не отходил от телевизора, выпил полбутылки водки и дважды по тридцать капель валокордина… Когда все кончилось, Витя, наконец, выключил телевизор и сказал жене:
— Если бы все рассуждали, как ты, вцепились в своих мужиков и блажили, то уже сегодня мы опять стояли бы в очереди за хлебом.
— Да мне чихать на всех! — запальчиво кричала Таня. — Ты у меня один. И у Борьки отец — тоже один. И мне плевать на любой строй и любую идеологию, если она потребует от меня жертвы — твоей жизни.
Она лукавила. На самом деле ей вовсе не плевать «на строй и идеологию», поскольку Таня — нормальный человек и не желает ни себе, ни своему сыну быть «винтиком» и стоять в очереди за хлебом. У нее началось раздвоение личности: жена, мама и хранительница очага вышла на «баррикады» против человека с активной гражданской позицией.
…Они по-прежнему любят друг друга и своего сына, вроде бы живут нормальной семейной жизнью. Но разве в нашей стране, вот уже который год с упоением играющей в безумные политические игры, можно отключиться от того единственного, что встало между еще недавно такими счастливыми супругами, — от политики?
«Можно! — убеждает всех и в первую очередь себя Таня. — В голове надо перевести стрелку — и все устроится. Что главное в жизни нормального человека? Семья, дети, их благополучие. Все остальное — от лукавого».
«Нельзя!» — заводится Витя. — «Правильно говорят: не хочешь заниматься политикой — она займется тобой. Как можно жить нормальной жизнью, зная, что в любой момент она оборвется по чьей-то злой воле? А ведь этому можно и нужно противостоять. Хотя бы ради наших детей! В толк не возьму, когда Танька перестала это понимать и превратилась в… (как же не хочется говорить эти слова, но придется)… в курицу, озабоченную только своим курятником. Может, из-за рождения Борьки?»
Не превратилась! А раздвоилась…
Таня и сама считает, что причиной тому — появление на свет сына.
«Рождение ребенка провоцирует переоценку ценностей, уничтожает всю дурь в голове, — размышляет она. — Если, конечно, считать дурью эту нескончаемую Витькину борьбу».
Последние три года Таня работает в риелторском агентстве, и довольно-таки успешно. Туда же пристроила водителем Витю, уже давно потерявшего работу по специальности в пылу политической борьбы. Водитель он хороший, плохо лишь то, что иногда ходит на «жизненно важные» митинги, на которых не может не присутствовать, а они, как назло, происходят в рабочее время. И тогда он отпрашивается со службы. Ради Тани ему идут навстречу, но это ее выводит из себя.
— Как тебе не стыдно! — кричит она на мужа. — Тебя бы уже сто раз уволили, если бы не я. Ты будто не знаешь, какая безработица на дворе!
— Я все понимаю. Но я ведь о тебе думаю, о Борьке. Если ничего не делать, то очень скоро и ты останешься без своей любимой работы, потому что не будет никакой квартирной собственности, никаких коммерции и бизнеса… В субботу мы собираемся на Пушкинской площади. Может, Борьку с собой взять? Пора ему разбираться, что почем, школьник уже. Как ты считаешь?
— Ни за что! — отчеканивает Таня. — Ты и так ему мозги набекрень свернул страшными рассказками про Ленина и Сталина. Ему по ночам кошмары про лагеря и расстрелы снятся!
— Разве Сталин был добрым дедушкой?
— Ты забыл, как нас с детского сада обрабатывали Лениным? Чем кончилось? Ты не думаешь, что добьешься обратного эффекта? Про детские потрепанные нервы я не говорю… Но ты не боишься вырастить верного ленинца?
Витя смотрит на жену такими глазами, что ей становится страшно: верного ленинца муж в своем доме не потерпит. Правда, на митинг все-таки пойдет один.
А в воскресенье с утра — телефонные переговоры с друзьями-соратниками:
— Значит, ты сегодня смотришь второй канал, а я — четвертый, Михаил — шестой, а Ольга пусть слушает радио…
В последний день недели все информационные программы ТВ и радио показывают аналитические политические программы. В одно и то же вечернее время. Виктор и его друзья должны быть в курсе всех точек зрения, услышать мнения всех политиков, а самое главное — отследить результаты социологических опросов. Их надо сравнить, сопоставить и сделать выводы: как обстоят дела на самом деле, кто кому продался и чего все-таки ожидать от ближайших парламентских и президентских выборов. Так и проходит семейный уик-энд. Вечерний воскресный чай под аккомпанемент призывов экстремистов и чертыханье раздосадованного Виктора.
Скоро лето. Таня мечтала отдохнуть пару недель где-нибудь у моря, в Египте. Деньги на это отложила. Хотела, чтобы они поехали всей семьей. А потом решила, что лучше без Вити.
— Я так от него устала! Я знаю, о чем он будет думать и говорить на пляже. Вот, скажет, всю эту свободу передвижения по миру мы можем враз потерять, если выборы пройдут неудачно. Вот, скажет, Борька-сын, смотри на это море, на заграницу, может, видишь это все в последний раз. Борька начнет кукситься, а Витька заведется еще сильнее, себя изведет и нам покоя не даст. Кстати, я сама так болезненно реагирую на его подобные выступления именно потому, что допускаю реалистичность всех самых страшных прогнозов. И у моря на теплом песочке я не смогу расслабиться. Пусть лучше Витя здесь останется, пусть его соратники две недели у нас дома митингуют — они люди интеллигентные, вести себя умеют.
Изредка Таню посещают тревожные мысли о том, что вдруг Витя найдет женщину, которая, будучи его единомышленницей, полностью заслонит ее, Таню. Но потом быстро успокаивается: во-первых, два человека, зацикленных на одном, не смогут и дня провести вместе — это же невозможно выдержать! А во-вторых, в их с Витей жизни уже есть разлучница, самая сильная и коварная, — политика. Можно быть совершенно спокойной: ни одна женщина на планете не может увлечь его так, как эта шумная и наглая дама.
Он хороший человек, рассуждает Таня, и по-прежнему мне дорог, но он никак не возвращается с «баррикад». Что мне-то делать? Как объясню сыну, почему орала на папу, когда тот пытался что-то изменить в судьбе страны? С другой стороны, ну не наивно ли, в самом деле, полагать, что эти митинги и шествия, бесконечные разговоры смогут изменить хоть что-нибудь? В результате — ни нормальной семейной жизни, ни эффективной борьбы. Шел бы он тогда в политику, что ли, как в профессию? Таня хмурится, кусает губы и грустно вздыхает: «Может быть, я смирюсь с его политизированностью, если он будет за нее деньги получать? Господи, ведь в таком случае я стерва, предавшая и свою веру, и Витину. Нет, настоящая подруга жизни с нормальными человеческими убеждениями обязана быть рядом с мужем в его борьбе… Получается, верная и любящая жена должна патроны подавать?»
* * *
Разве не прелесть? Как я хохотала, перечитав недавно статью! И ведь помню, что и тогда, когда ее писала, уже немножко веселилась, а теперь…
Девяностые годы были перенасыщены политикой, от нее, на самом деле, некуда было деться, она проникала в нашу жизнь сквозь любую неплотно закрытую форточку. И, вроде, казалось, что по-другому и нельзя…
Да, для меня все началось всерьез в 91-м. В каком-то смысле я была этим самым придурочным Витей. К сожалению, нынче могу констатировать, что ваша покорная слуга, как и многие увлекшиеся тогда политикой, представляла собой типичный пикейный жилет. Классический — по Ильфу и Петрову. Без примесей. Нет, пожалуй, примесь была: истеричность. Потому что в то время испытывала страх — то самое чувство, которое приписала своему персонажу. Я боялась возврата социализма, боялась коммунистов во власти, боялась того образа жизни, от которого меня тошнило с детства. И страх этот был настолько силен, что однажды закончился серьезным нервным срывом.
