Потому и не сходила «налево» ни разу за всю свою супружескую жизнь. Ведь «хоть какое-нибудь чувство», но взаимное, ни разу не случалось.
Когда она пришла в кабинет Юрия Григорьевича «выпить кофейку», он положил свою ладонь ей на грудь минут через десять. Она чуть было не скинула гневно эту руку, чуть было не высказалась по поводу «наглых ручонок»… Но вдруг вспомнила, что эта рука ее спасла, и не только ее… И не скинула. И не сказала ничего.
Они сидели рядышком, он осторожно и нежно ласкал ее грудь, шею, иногда целовал губы, руки… При этом он фонтанировал, искрился пошлостями, сальными анекдотами, циничными врачебными байками и рассказами о своих больных. «Как так можно?» — мысленно ужасалась Лида очередному язвительному повествованию о раковом больном. Гнев закипал в Лидиной душе, ее коробило от насмешек Юрия Григорьевича… Но выяснилось, что Григорьевич спас этого больного, просто вот так взял, да и прооперировал. И этот пациент, «придурок, фанатик, чучело огородное» теперь живет, и еще сто лет будет «всех доставать своим занудством».
Разве вправе она, Лида, в чем-то упрекать доктора или делать ему замечания? Он бог, который дарит людям жизнь тогда, когда никто, кроме него, не может помочь несчастному и его близким.
Юрий Григорьевич отнюдь не был глуп, напротив: Лида понимала, что он образован, начитан, эрудирован. Вот бы поговорить с ним о… Но он вовсе не собирался вести с ней умные беседы, «дружить» и «общаться».
— Я надеюсь, что, как только будет можно, мы с тобой встретимся, и тогда уже узнаем друг друга получше, — и его рука недвусмысленно ложилась на ее бедро. Лида закрывала глаза. Для него нет ничего святого, я для него — очередная, одна из многих? Но ведь он — бог. Час назад он оперировал женщину с внутренним кровотечением. Вот этими руками (одна сейчас лежала на ее бедре, другая ласкала шею) Юрий Григорьевич вытащил женщину с того света. Лида видела зеленого от ужаса мужа той пациентки, который чуть не припадал к руке (вот этой самой, что на бедре) Юрия Григорьевича, как почти рыдал от счастья, что все позади.
Ночами в больнице Лиде не спалось. Она устраивала себе допрос с пристрастием. «Как я могу так вести себя, прямо как Ирка? Каскад пошлостей и цинизма, а его руки все время норовят залезть куда-нибудь… А я терплю и молчу! Я что — влюбилась?» Тщательная ревизия собственных чувств показала, что вовсе нет. Никакой любви не было и в помине. «Но ведь мне приятны его ласки, — продолжалось самодознание, — я… хочу его… да, хочу. А с чего бы это?» Он совсем не красавец и не атлет. Если уж говорить о чисто сексуальном влечении, то куда более притягателен был тот самый «Ален Делон». Лиде стоило тогда больших усилий противостоять проснувшейся в ней самке — продолжательнице рода человеческого, повелевавшей сомлеть в объятиях такого самца. То была битва нравственной стойкости, женской гордости и морали, усвоенной от бабушки, с самой сущностью матери-природы. Гордая женщина победила, но мать-природа отыгралась: у Лиды начались месячные на пятнадцать дней раньше срока. Она не испугалась, ведь ей было понятно, почему так происходит, хотя и разозлилась она жутко: если мы люди цивилизованные, нравственные и верные в супружестве, так какого черта нельзя придумать что-нибудь и обуздать эту подлую природу, эти главные инстинкты? Пилюли, что ли, какие-нибудь изобрели бы…
Лида отдавала себе отчет в том, что, встреть она Юрия Григорьевича, то есть теперь уже просто Юру, где-нибудь, скажем, на улице или у кого-нибудь в доме, ни одна клеточка ее тела не отозвалась бы на первобытный зов плоти. Этого зова просто не случилось бы, по правде говоря. Так значит… Значит…
Уже выписавшись из больницы, спустя пару недель после первой грешной встречи с Юрой на его квартире Лида, наконец, нашла определение тому трехглавому созданию (мысль-идея-чувство). Итак, мысль: что есть самое главное в настоящем мужчине, без чего категорически нельзя? Идея: он должен заниматься настоящим делом (не просто с большой буквы, а все слово — большими буквами). Чувство: без этого не может быть к нему никакого «женского» чувства, а тем более сексуального влечения. Оно, кстати, отпадает первым. Привязанность, привычка вполне могут оставаться, но что касается инстинкта продолжения рода…
Они впервые встретились в его однокомнатной квартире, доставшейся ему после развода двухлетней давности.
— Я — в «глухом» разводе, — объяснил он Лиде.
— Что это значит?
— Это значит, что я не женюсь больше никогда ни при каких обстоятельствах, — с нахальной улыбкой ответил Юра. — Меня больше ничем не заставишь совершить такую глупость, такую пакость по отношению к себе.
— А… при обстоятельствах… настоящей любви? — робко спросила Лида, затрепетав сердцем и засверкав вернувшимся блеском глаз.
— А-ась? — изумленно переспросил Юра, посмотрев на нее из-под прыгнувших вверх бровей таким взглядом, что Лида почувствовала себя конченой дурой, малограмотной пэтэушницей, пускающей слюни при слове «любовь» и рыдающей при виде группы «На-на». «О любви не говори, о ней все сказано, — мысленно, с пошлинкой, констатировала она. — Не по тому ведомству обращение».
Встречались они на бегу: Лидин сын — в школе, дочку она пристраивала к соседке — молодой мамаше («Только до обеда! Не позже двух заберу!»). Юра приезжал за ней на своей машине, и они мчались на его квартиру. Потом мчались обратно. Так было пять раз. В конце концов, кое-что открылось…
— Объясни мне, пожалуйста, — голосом оскорбленной невинности спросил как-то Гешка. — Почему наша дочь сегодня опять была не дома, с тобой, а у Анны?
Лида вздрогнула и гневно взглянула на дочь, что было глупо: как можно обвинять четырехлетнюю девочку в стукачестве? Она просто рассказала папе, как весело было у тети Ани.
— Я… хожу по магазинам… — забормотала Лида, в принципе плохо умеющая врать.
— Раньше ты ходила с ней вместе, — Гешка скорбно сжимал губы и шевелил подбородком.
— Я ездила далеко… В «Лейпциг»…
— Ну ведь врешь ведь! — сорвался на крик муж. — Ты меня за полного кретина держишь, да? А все эти твои намеки, подколки? Думаешь, я не замечаю, думаешь, одно с другим связать не могу?
Надо заметить, в последнее время Лиде на самом деле все труднее было сдерживать перед мужем свое раздражение. «Растаможка» чужих дорогих тачек стала на поток, шла полным ходом, Гешка и его Васьки радовались.
— Молодец! — иронизировала Лида. — Нашел-таки себя. Дело жизни!
— Это хороший приработок, — защищался муж.
— Ах да! У тебя ж основная работа — менеджер по маркетингу. Звучит-то как! Только скоро наш «маркетинг» будет ходить с компьютером под мышкой, стучаться во все двери и просить: а не купите ли вот такую штучку, очень годится в качестве подставки под цветочный горшок…
— А для кого я это все делаю, интересно? — обиженно возмущался Гешка. — Я работаю для тебя, для семьи, деньги зарабатываю…
— Ой! — морщилась Лида. — Ты приносишь в дом деньги, да, не спорю! Только, ради всего святого, не называй это все работой!
— А что такое? Торговать, продавать, искать покупателя — это, по-твоему, что?
Лида с жалостью смотрела на Гешку — разве способен он понять? Бизнесмен несчастный!
— Вас, «менеджеров» уже в сто раз больше, чем товаров, — устало доносила она до него простую мысль. — Поэтому ты и занялся этими чертовыми тачками. Следующий этап — ты их будешь мыть…
«Супружеский долг» совсем перестал исполняться. Лида специально ложилась теперь спать очень рано, чтобы он ее не трогал — будить Лиду было весьма небезопасно, Гешка это знал. Когда же он пару раз пытался обговорить создавшееся положение, она так грубо и резко обрывала его язвительными расспросами об очередной растаможке, что у него пропадало желание не только говорить о «долге», но и выполнять его.
Естественно, Гешка смог связать одно с другим — все-таки высшее образование.
— Как я понимаю, ты где-то нарыла себе настоящего мужика с настоящей работой. Интересно, кто же он? Слесарь-сантехник? Прораб на стройке? Асфальтоукладчик?
