К вечеру ей стало плохо: трое суток она находилась в горячечном состоянии и не приходила в себя.

По старой памяти лечил ее добрый станьковский фельдшер Русецкий. Но и после целую неделю она лежала с холодом на голове, и Русецкий по два раза в день приходил, делал уколы и перевязывал рану.

Недели три она ходила на одном протезе с самодельными костылями, сделанными Костей Бондаревичем в столярке колхоза.

Поднималась утром раньше всех, ковыляла к умывальнику, причесывалась, иногда ела, иногда оставалась голодной. Садилась в комнате на продавленный диван и сидела весь день одна-одинешенька.

Все ее думы были о Марате. Когда, измученная, засыпала, когда находилась в полузабытьи или лежала с открытыми глазами — все Марат, Марат, Марат… И явь и сон путались в ее сознании. Она видела Марата то совсем маленьким, каким запомнила его еще в люльке, семи-восьмимесячным, то чуть подросшим, то одного, то вместе с младшим братом Кимом, то с матерью, то с отцом…

В дом зачастили односельчане, преимущественно пожилые, посмотреть на Аду. Качали головами, говорили: «Ах, боже мой, боже, вот несчастная уродилась», — и уходили.

По деревне пошло: сидит, как кукла, на диване, молчит и смотрит, уставясь в окошко.

Что она высматривала? Лёли целыми днями не было — уйма работы по деревням: председатель сельсовета посылал ее туда вместо себя. Только вечером появится, перекусит, переоденется — и в клуб. Тетка бочком обходила Аду: боялась протезов.

Разговаривала Ада помногу только с Маратом. В те дни это была ей самая родная и чуткая душа в доме; он готов был сделать для нее все на свете. Меньшие дети сторонились ее и даже поддразнивали: «Кульба», «Безногая».

Стоило ли на них обижаться? Но обижалась. Обижалась и молчала.

Тетке на селе сочувствовали: вот беда-то, мало того, что Лёля живет, и другая приехала, приживалка, да еще какая… Тетке, как она понимала, тоже было себя жалко.

Ежедневно после работы бывал у нее Костя, привозил новости из Дзержинска, приветы от партизан, которые там работали в районных организациях и все спрашивали, когда им можно приехать навестить ее.

Просила Костю сделать так, чтобы никто к ней не приезжал. Вот когда начнет ходить — другое дело.

Несколько раз Костя напоминал, что он взял на себя дополнительно в редакции газеты обязанности корректора, чтобы сохранить эту должность для Ады.

…В конце марта я пошла «на своих ногах» без костылей и поехала в Дзержинский райсобес встать на учет.

В районном аппарате на всех ответственных должностях были наши партизаны. Со многими встретилась, все меня приветствовали, искренне радовались моему выздоровлению. И эти встречи сильно подбодрили меня.

Мне откровенно говорили, что не верили в мое «воскрешение» и думали, что меня уже нет в живых.

После поездки в Дзержинск все в моей жизни изменилось.

Зачастили ко мне в Станьково друзья-партизаны, иначе я стала смотреть на мир и на себя.

Появилась хоть и слабая, но надежда на лучшее.

Долго, очень долго я не могла поверить в то, что его уже нет.

Но ведь Лёля вместе с партизанами приехала в деревню Хоромицкие, где он, мертвый, лежал в кустарнике — последней своей «крепости». Вместе со всей бригадой, под салют выстрелов, они похоронили его… Как уж тут было не верить…

А я не верила. Все расспрашивала, просила припомнить подробности.

…Партизаны очень любили молодого, храброго начальника разведки Володю Ларина, но гибель Марата так всех потрясла, что Ларину, уже тоже мертвому, не могли простить, что он взял с собой Марата. Как будто это было впервые…

Ларин везде и всюду брал его с собой.

Но и один Марат не раз пробирался в самое пекло к гитлеровцам, переодевшись в нищенскую одежду, с сумой за плечами, и приносил в штаб бригады ценные сведения. Десятки, если не сотни раз он подвергался смертельной опасности, но словно был заговорен — целый и невредимый возвращался в лагерь.

Я перебирала в памяти многое. Всю его жизнь. Жизнь всей нашей семьи. Свою жизнь. И все было связано с Маратом.

Вдруг я вспомнила, как он готовился к поступлению в первый класс. Ему были куплены тетради, букварь, черный портфель. Тогда не было еще единой школьной формы: мама сшила ему новый матросский костюм. Я говорю «новый», потому что Марату с раннего детства шили матросские костюмы, И не только ему, но даже Лёле и мне.

За несколько дней до начала занятий мы втроем — Марат, Лёля и я — отправились фотографироваться в районный центр, за десять километров от Станькова. Все трое в матросских костюмах, шагали мы по пыльной проселочной дороге, возбужденные и радостные. Марат шел впереди, нес в руках свои новые ботинки, важничал. И все просил меня рассказывать сказки. Он очень любил волшебные сказки, которые я придумывала сама.

Когда мы уходили из дому, мама нам наказывала не торопиться, если мы устанем, сесть около дороги отдохнуть. Однако мы забыли об этих наказах. Не только Лёля и я, но семилетний Марат прошел туда и обратно без особого труда. Он даже сказал мне, что если бы я все время рассказывала сказки, то он бы пошел и дальше.

Мы сфотографировались, и этот снимок остался нам на память — единственный, где мы вместе с Маратом.

Он любил задорно и громко смеяться, петь. Любил читать и берег книги, как все у нас в семье. Его книги пережили его, и некоторые из них я передала музею. У него было прекрасное чувство юмора и явные способности к копированию и подражанию. Однажды мы посмотрели фильм с участием Чарли Чаплина в роли американского безработного. Долго еще потом Марат копировал его походку, пел куплеты из кино-фильма.

Летом мы втроем любили бегать к небольшому озерцу неподалеку от нашего дома.

На берегу стояла чья-то старая лодка. Мы угоняли ее на середину озера, и там весело разыгрывалась «трагедия погибающего корабля».

…Больше всего, пожалуй, он любил лошадей. Его знали все колхозные конюхи. Он помогал им чистить, кормить, поить и особенно купать лошадей. Но пока научился ездить, не раз падал, однажды даже сломал ногу. Это не напугало его. Через два-три месяца он снова мчался верхом на лошади мимо нашего дома к реке.

И я любила лошадей, ездила верхом и старалась не отставать от Марата, но куда мне было до него…

…Первые дни войны. Отступают войска. В военном городке остановилось небольшое подразделение пограничников. Мы с Маратом сидим на скамейке во дворе у Нехаев. Тут же мои подружки: Нина и Лида, Таиса, приятель Марата — Шурка.

Жарко, уныло, солнце смотрит сквозь серую пелену неба.

Вдруг во двор со стороны огорода входит военный. Одежда чистая, выходная, хромовые сапоги, портупея блестит новизной. Он подходит к нам. Мы видим на петлицах его гимнастерки по три красных кубика и маленькие бронзовые танки — старший лейтенант танковых войск.

Военный внимательно вглядывается в наши; лица, здоровается и говорит:

— Не сумеете ли вы, ребята, покормить нас? Наш танк подбили немцы, и я со своим взводом третьи сутки отступаем пешком без еды.

Мы стали наперебой предлагать: молоко можно принести из молочного пункта — он тут, рядом; хлеба понемножку возьмем из дому. Марат вызвался сходить в центр села и привести тетю Катю, заведующую молочным пунктом. Может, у нее найдется не только молоко, но и сметана, и масло.

Командир согласился, велел Марату идти, а сам сел рядом с нами.

— За хлебом потом сходите, — сказал он, — поговорим пока.

О чем уж мы разговаривали — не припомню. Но минут через пятнадцать — двадцать с одной и другой стороны дома выскочили красноармейцы.

Мы еще ничего не успели сообразить, как «старший лейтенант» шел с поднятыми вверх руками в сопровождении наших бойцов.

— Спасибо, Марат! — крикнул их командир.

Мы наперебой стали спрашивать Марата, что случилось и за что его благодарит командир.

— Вы думали, я за тетей Катей пошел? Как бы не так! — засмеялся Марат. — Я сразу увидел, что это не советский танкист. Заметили, какая у него новенькая и чистая форма? Это после боя-то! А что экипаж танка он назвал взводом? А как кобура с пистолетом прицеплена? Почти на животе — наши командиры так не носят…