…С первых дней войны он очень изменился, наш Марат: стал молчаливым, наблюдательным, немного грустным. На первый взгляд он казался каким-то заторможенным, ходил медленно, даже начал сутулиться и всем своим обликом напоминал старичка. Мы его даже стали звать «дедом».

С утра до вечера он пропадал то в деревне, то в окрестностях. Знал все новости и вечером обо всем докладывал маме, а когда появился Домарев, то ему.

Днем он иногда находил оружие в лесу или во ржи, и тогда вечером мы переносили его и прятали где-нибудь. Оно очень потом пригодилось партизанам.

Однажды мы пошли вдоль шоссе далеко за деревню и километрах в пяти от нее увидели труп убитого советского бойца. Он лежал ничком, опустив лицо в небольшой родничок. Рядом с ним валялась винтовка и подсумок с патронами.

Мы отыскали у него в кармане гимнастерки черный пластмассовый футлярчик. Марат сразу сказал:

— Это посмертный паспорт. Я видел такой у лейтенанта Павлова. Посмотри внутри.

Я отвинтила крышечку, вытащила из футлярчика бумажку, но она оказалась чистой, без фамилии и адреса.

Винтовку и патроны мы взяли, тело бойца оттащили к кустам и закрыли ветками.

Назавтра мы пришли к этому месту с лопатой. Целый день рыли могилу и похоронили в ней неизвестного воина.

Это была для нас с Маратом первая могила войны…

…Когда в Станькове появились гитлеровцы, Марат увидел однажды, как они тянули через поле линию связи. Назавтра он позвал меня, и мы вместе перерезали ее ножом, а концы растащили в разные стороны. Мама, не зная, где мы, стала нас разыскивать, а когда мы, вернувшись, рассказали, почему задержались, внимательно посмотрела на нас, ничего не сказала и, обняв Марата и меня за плечи, пошла к дому.

…Когда уже арестовали маму и мы остались одни, Марат однажды зашел в школу к учительнице Уржумцевой, которая учила Марата немецкому языку. После занятий с Валентиной Васильевной Марат шел домой, нес географическую карту полушарий. С этой-то картой и задержали Марата два полицая.

Потом они, верхами на лошадях, потащили Марата за собой на веревке в управу. Кто-то увидел это и прибежал мне сказать.

Я бросилась к управе.

Марат стоял с непокрытой головой, со связанными за спиной руками. Полицай бил его пугой по лицу, по спине и груди.

— Говори, гаденыш, куда нес карту? К партизанам нес? Я стала плакать, умолять полицаев, бросилась к Марату, но полицай и меня хлестнул.

— Дяденька, не бейте его, он ни в чем не виноват, — умоляла я.

— Что ты просишь этих гадов, Адок. Это же не люди, а звери.

Но я продолжала кричать, пытаясь объяснить, что это карта полушарий и партизанам она не нужна. Из окна управы выглянул Опорож и крикнул:

— Эй ты, прекрати, ты мешаешь нам работать!

К счастью, крики и плач услышала моя тетя Вера. (Дом, в котором она жила, стоял напротив управы.)

Она выбежала из калитки, в чем была, и, к моему удивлению, так набросилась на одного полицая, что он попятился от нее, увлекая за собой и Марата.

— Это ты за ребятишками гоняешься? — кричала она. — Эй, люди добрые, посмотрите на этого храбреца!

Народ действительно со всех сторон подходил к управе.

— Отпусти немедленно мальчонку, — кричала тетя Вера, — а то я тебе выцарапаю твои поганые глаза! Ты меня знаешь. — Тетя Вера вырвала Марата, толкнула полицая. — Беги, Марат, в избу! — приказала она начальственным тоном и сама развязала ему руки.

Марат побежал. Опорож снова выглянул в окно и досадливо махнул рукой.

Посрамленные полицаи вскочили на лошадей и стали палить из автоматов в воздух. Но почему-то никому не было страшно, и все смеялись.

— Ну и Верка, — говорили со всех сторон, — задала перцу полицаям. А ведь этот тип-то к ней когда-то сватался, да она, вишь, Костика выбрала.

— Нужен мне этот паскуда! Я ж всегда чуяла в нем бандита. Бандит и есть. А что трус, так я это давно знала.

Не окажись здесь тети Веры, несдобровать бы тогда Марату.

…Уже в отряде как-то он сказал мне:

— Увидишь, Адок, окончится война, и я выучусь на моряка. А может, даже и на капитана корабля. Что ты смеешься: вдруг у меня будет свой корабль? Помнишь, как в Станькове на Усе?

Кто бы мог тогда сказать, что у моего брата действительно через много лет будет «свой корабль» на Тихом океане, приписанный к Владивостокскому морскому порту? На корме его написано. «Марат Казей».

…- Да ты не бойся за меня, Адок, — сказал он в другой раз, — ничего со мной не случится. Ни одна пуля меня не возьмет. Я секрет знаю.

— Знаешь секрет, а сам себя ранил, — сказала я.

— Так то сам себя, нечаянно. Тут секрет не действует. А тем пулям, что в меня немцы и полицаи посылают, только за молоком летать.

Я вспомнила молодых советских командиров, которые учили Марата и меня стрелять, разбирать, собирать, и чистить оружие. Это было их выражение: «Пошла пуля за молоком…»

Они научили меня и Марата пользоваться ручными гранатами.

Я спросила однажды:

— Марат, почему ты носишь на поясе гранаты и не расстаешься с ними?

— Тебе не положено знать. Не дамское это дело.

Я обиделась.

— Ну ладно, Адок. Ты свой парень. Так и быть, скажу. Одну гранату я ношу для фрицев, а вторую, если придется, — для себя.

Меня даже передернуло от этих слов.

— Что это ты выдумал, Марат, глупости какие-то говоришь! — Уж не на шутку рассердилась я.

— А ты что думаешь, я им живым дамся? Никогда.

…Вот только сейчас я узнала о трех трагедиях в отряде, которые произошли, когда я была на Большой земле. Марат не мог о них не знать.

В нашем взводе был рядовым партизаном бывший директор добриневской школы Бобок. Я хорошо его помнила. Как-то командир роты отпустил его в деревню проведать жену. А в это время там оказались полицаи. Бобок стал от них убегать через поле, а потом, ни разу не выстрелив, хотя при нем был автомат, остановился и поднял руки.

Полицаи привели его в деревню, пили там самогон, а бутылки разбивали о голову Бобока. После они отрезали ему нос, уши, выкололи глаза и в таком виде прогнали через всю деревню к мельнице, где спустили под лед. Командир бригады Баранов издал приказ, в котором объявил Бобока жалким трусом, принявшим позорную смерть.

Но я думала сейчас не об этом малодушном человеке. Я думала о славной нашей неразлучной четверке богатырей. О них бы надо рассказывать много, подробно. О них бы надо писать книги, прославлять в стихах… Если бы я только могла!..

К сожалению, до сих пор знают о них только наши бывшие партизаны да близкие люди.

Трое пришли в отряд из деревни Шикотовичи. Брониславу Татарицкому (сейчас как-то и не верится) было всего 20 лет, Владимиру Тобияшу и Жене Сороке — не больше. Тобияшь меньше ростом, чем Бронислав, но тоже сильный, коренастый парень. В отряд они прибыли все вместе, и вскоре их стали посылать на самые опасные задания. К тройке присоединился (и стал командиром) Александр Баранкевич, прибывший из-за линии фронта с партизанской группой Апоровича (Вишневского). Это именно Баранкевича и звали Маршалом. Вчетвером они уходили к линии железной дороги в «командировку» и через несколько дней возвращались, пустив под откос эшелон с боеприпасами, а то и с солдатами, взорвав мост и разрушив пути.

Через какое-то время фашисты уже обещали за голову Маршала большой выкуп. Они даже с некоторых пор были уверены, что в тылу у них действует какой-то настоящий маршал.

Баранкевич был мужчина лет тридцати, выглядел же он старше своих лет. Не только мне, но и своим «орлам» он казался стариком. Широколицый, грузный, он часто болел малярией. В землянке во время приступов на него наваливали груду одежды, да он еще просил, чтобы сверху кто-нибудь «придавил собой». От малярии он спасался березовым соком, который в землянку приносили прямо ведром. Маршал говорил хриплым и грубым голосом, но был добрейшей души человек. Во время выполнения задания по подрыву воинского эшелона Бронислав Татарицкий попал вместе с Тобияшем и Сорокой в засаду полицаев и был ранен в ноги. Он скомандовал своим друзьям отступать и стал их прикрывать огнем из автомата. Когда кончились патроны, Татарицкий встал на свои раненые ноги и сказал, что сдается. К нему подбежали несколько полицаев, и тут раздался взрыв гранаты. Татарицкий погиб смертью храбрых. Об этом подвиге, конечно, знала вся бригада, и в том числе Марат.