«Из больницы короля Георга сегодня вечером сообщили, что мистер Бургойн находится в критическом состоянии», – продолжил диктор.

Кэшин потянулся за конвертом с деловыми бумагами, которые ему передала Сесиль Аддисон. «А мне-то что? – подумал он. – Я всего лишь начальник участка из четырех полицейских в Порт-Монро».

Проснулось старое, привычное любопытство. Он сидел, перебирал бумаги и тут услышал знакомое имя.

«Самая молодая партия Австралии сегодня выдвинула своим кандидатом на федеральных выборах юриста и борца за права аборигенов Бобби Уолша».

Кэшин посмотрел на экран.

«Новая партия, представляющая собой коалицию «зеленых», демократов и независимых, получила поддержку от сторонников лейбористов и либералов и будет выставлять своих кандидатов во всех избирательных округах».

Показали Бобби Уолша – красивого, смуглого, крючконосого, с чуть вьющимися темными волосами. Он сделал заявление:

«Для меня большая честь, что такие прекрасные, удивительные люди выбрали меня главой Объединенной партии Австралии. Сегодня особенный день. Теперь у Австралии есть настоящий политический выбор. Ушли в прошлое те времена, когда многие австралийцы справедливо сетовали на засилье мелких партий. Мы – не мелкая партия. Мы – не однодневка. Мы – достойные противники старых политических зубров из двух политических лагерей, которые столь долго заправляли политической жизнью нашей страны».

В начальной школе, в классе, где учился Кэшин, Бобби Уолш был самым способным учеником, но его все равно обзывали ниггером, черножопым и аборигеном.

Кэшин так и не сумел сосредоточиться на платежках Бургойна. Он сложил все обратно в папку, открыл еще одну банку пива и стал думать, чего бы поесть.

Холм терялся в утренней мгле, а землю точно накрыли волглым одеялом, которое глушило любой звук. Кэшин шагал к границе с Корриганами, вперед видно было от силы метров на тридцать, и собаки то выныривали из серенького тумана, то снова растворялись в нем, сами становясь похожими на темные пятна.

Знакомый лаз в заборе давным-давно порос травой. Мальчишкой он часто пробирался через него прямо к ручью. В детстве казалось, что это чуть ли не река, – вроде бы он был шире и глубже, а бурная его вода и пугала, и манила. Собаки отстали, пока он пробирался по густым зарослям и шлепал по лужам. Перейдя на другой берег, он свистнул их, они рванулись на его голос и полетели вверх по склону, к старому дому Корриганов.

«Вторжение в частные владения», – промелькнуло у него в голове.

Собаки уткнулись носами в землю, открывая новое для себя место, новые запахи, и от возбуждения начали вилять хвостами. Он обошел вокруг дома, заглянул в окна. На вид все было в порядке: двери, плинтусы, половицы, каминные доски, кафель. Заброшенный дом Томми Кэшина сильно пострадал от мародеров. А если бы кто-нибудь захотел вселиться сюда, ему почти не пришлось бы тратиться на ремонт.

По желтой траве они дошли до забора Дэна Миллейна и двинулись дальше. У ручья Кэшин заметил остатки забора, ржавую проволоку, раскиданные там и здесь столбы, уже серые от дождя, – видимо, здесь и проходила та граница, о которой ему говорил Дэн. Тянулась она метров на двести или чуть больше.

Ну и что, оно ему надо, заявлять свои права?

«Свое не отдавай», – сказал Дэн.

Да, оно ему надо.

Кэшин прошел вдоль ручья, по узкой петляющей тропке мимо тополей и кроличьих нор, потом повернул к себе. Когда они приблизились к дому, уже совсем рассвело, но упрямый туман исчезал в это время года лишь через час после восхода солнца. Кэшин все думал о Кендалл. Пережить изнасилование – каково это? Одного полицейского в Сиднее после службы схватили трое подонков и увезли в старый кинотеатр под открытым небом, приковали наручниками к колонне, раскроили ему джинсы ножом, которым режут ковры, и вырезали свастику на спине и ягодицах.

А потом изнасиловали.

Кэшину рассказал об этом полицейский по фамилии Джерард. Они сидели тогда вечером в машине и ели кебабы.

– Парень после этого сразу уволился и двинул в Дарвин, а там наложил на себя руки, – говорил Джерард, смуглый красавец брюнет с родинкой на щеке. – Этих скотов поймали, да. У одного из них было заметное кольцо, – знаешь, здоровая такая гайка, дешевая, – перелитое из свинцового грузила. Полицейский его зарисовал.

– Что получили?

– Высшую меру. Один утонул в реке. А другой убил третьего и покончил с собой. Картинка была не для слабонервных!

Джерард улыбнулся. Губа у него чуть вздернулась, обнажив десну, какую-то интимно-розовую.

Собаки раньше, чем Кэшин, заметили Ребба, сидевшего на старой садовой скамейке, и радостно кинулись к нему.

Ребб попыхивал толстой самокруткой, в которой было поровну бумаги и табака. Лицо его было чисто выбрито, а волосы влажно блестели.

Собаки крутились вокруг него кольцом. Ребба они обожали, как, впрочем, и большую часть человечества.

– Пора вам в стирку, – вместо приветствия произнес Ребб, запихнув самокрутку в угол рта и протянув собакам свои большие ладони. – Правильно говорю?

– Точно, – произнес Кэшин. – Рано встал?

– Да нет.

– Пойду ополоснусь, а потом соображу что-нибудь на завтрак.

– Ел уже, – ответил Ребб, сосредоточенно глядя на собак.

Накануне вечером он отвечал то же самое.

– Ага, яичницу, – сказал Кэшин. – Жаришь только себе, мог бы и о других позаботиться.

Он привел себя в порядок, поставил на стол тарелки, хлеб, масло, веджемайт, [9]джем, разогрел кое-что. Ребб все возился с собаками. За столом он вел себя не как бродяга – локти не расставлял, жевал с закрытым ртом, еды на вилку брал по чуть-чуть.

– Вкусно, – похвалил он. – Спасибо.

– Бутерброд еще сделай.

Ребб не отказался: отрезал толстый ломоть хлеба, намазал его маслом, а сверху еще веджемайтом.

– Хочешь, живи здесь, – предложил Кэшин. – Денег с тебя брать не буду, а до коровника отсюда десять минут пешком.

Ребб только молча посмотрел на него своими черными глазами. Кэшин кивнул:

– Ну, договорились.

В полном молчании они доехали до Дэна Миллейна. Дэн услышал шум колес, подошел к своей калитке и за руку поздоровался с Реббом.

– На миллионы тут не рассчитывай, – с ходу начал он. – Если б не это чертово колено, сам бы все делал. За коровами ходил?

– Было дело.

Кэшин оставил их и поехал дальше, к матери. До нее было минут двадцать пути. Тонкие асфальтовые полосы, все в выбоинах, считались здесь дорогами, и, чтобы на них разъехаться, кому-то из водителей приходилось сбрасывать скорость и выруливать на обочину. При этом местные еще умудрялись вытягивать руки из окон и приветствовать друг друга. Он проехал мимо картофельных полей и молочных ферм, с которых его медленно провожали глазами без устали жевавшие коровы. От Бикон-Хилла местность понижалась, и торфяно-шоколадная вспаханная земля вся открывалась навстречу юго-западному ветру и бешеным зимним штормам с Южного океана. Чтобы защититься от них, первые поселенцы окружали свои дома кипарисами и живыми изгородями. Это помогало, но стихия брала свое: деревья, кусты, сараи, бочки, ветряки, сортиры, будки, курятники, даже старые машины – словом, все здесь как-то кособочилось.

Кэшин припарковался на подъездной дорожке, обогнул дом и через окно кухни увидел мать. Когда он открыл дверь, Сибил произнесла:

– А я все думаю, как же ты живешь в нашей развалюхе. Сколько уж лет прошло – вы, ребятишки, отец, я…

Она как раз ставила цветы в большой неуклюжий коричнево-красный глиняный горшок, похожий на огромный кубик.

– Ну и вазочка у тебя, – заметил Кэшин. – Случайно, не списанный контейнер для ядерных отходов?

Мать не удостоила его ответом. Из сарая показался отчим в белом защитном костюме, перчатках, маске, с бачком за спиной и принялся опрыскивать увитую розами беседку чем-то невыносимо противным.