— Только, Паня, слушатели курсов будут направлены в сельскую местность, — предупредил Сырнев. — Некоторым это не нравится, может, и ты хочешь в городе работать? Тогда эти курсы тебе не подойдут.

— Что вы! — вскричала испуганно Павла. — Я согласна поехать и в деревню, ведь и там есть дети, учить их тоже надо!

— Ну, вот и хорошо, — улыбнулся Сырнев и вызвал секретаря, сказал, чтобы Павлу включили в список новой группы. — И вот еще что, — добавил он, подумав, — оформите Ермолаеву и на получение стипендии.

Павла возвращалась домой окрыленная, она впервые за долгое время шла, высоко подняв голову, открыто улыбалась всем прохожим, дышала крепким морозным воздухом, измученная душа её пела, тенькала, как синица, которая прыгала по кусту сирени в саду. Павла побродила немного по узким, проложенным в снегу тропкам, и, почувствовав, как набухают молоком груди — пора кормить сына, направилась домой.

Ефимовна не очень обрадовалась, что Павла вновь будет учиться: «И чего ей это ученье далось? Шла бы на фабрику какую-нибудь, все-таки рабочим лучше живется». Однако стипендия дочери, хоть небольшой, но все же прибыток дому, поэтому ей подумалось: «Ну, хоть не совсем на моей шее будет, хоть мальчишке на молоко, и то ладно…» И впервые за то время, как Павла вернулась домой, Ефимовна не выразила вслух своего отношения к желанию старшей дочери вновь учиться. Впервые пришла в голову и мысль, что, может быть, и она виновата в неладной судьбе дочери, но в чём виновата — не додумала.

Для Павлы время полетело легко и стремительно. Занятия шли по очень плотному расписанию, но молодая женщина занималась так старательно, что шла вровень со своими молодыми сокурсниками, недавними школьниками. Прошла зима, наступила весна, и в конце августа учеба на курсах завершилась. Молодым учителям хватало времени лишь добраться до места будущей работы, немного оглядеться-обустроиться, и сразу же начинать занятия с детьми. Всем предстояло выехать в сельские школы, но это не было неожиданностью — каждый ещё до поступления на курсы знал, где потом предстоит работать. Некоторые возвращались в родные места, Павле же выпало ехать в Верхне-Тавдинский район, конкретное направление предполагалось получить в местном райотделе народного образования. Сокурсники сочувствовали Павле: едет в такую даль, где, говорят, чуть ли не медведи по улицам бродят, и добираться надо через Свердловск, оттуда есть железная дорога-однопутка в Верхнюю Тавду, от Тюмени же вряд ли есть туда хотя бы грунтовая дорога.

Павла узнала о Верхней Тавде из газеты, в которой прочла об убийстве 3 сентября 1932 года пионера Павлика Морозова. В окрестностях Герасимовки, где жила семья Морозовых, действовала банда братьев Пуртовых. Отец Павлика, Трофим, председатель сельсовета, был связан с бандой и снабжал местных богатеев, разумеется, не бескорыстно, справками о принадлежности к беднейшему крестьянству. Когда Трофима Морозова разоблачили, Павлик был одним из свидетелей по его делу. Мальчишка он был честный, вожак герасимовских пионеров, отца он, конечно, любил, хотя пьяный Трофим бил и жену, и детей. Однако считал, что отец не должен был помогать бандитам, которые держали в страхе всю округу, поэтому рассказал на суде всё, что знал о связи отца с бандитами. Кулаки, лишившись возможности избежать раскулачивания, процесс которого шёл полным ходом, не смогли простить Павлику свидетельства против Трофима и приговорили мальчишку к смерти. Воспользовавшись тем, что мать его, Татьяна Морозова, уехала с обозом зерна в Тавду, бабка, мать Татьяны, позвала Павлика и его младшего братишку Федю в лес за клюквой, где ребят поджидали дед Сергей и дядя Данила — родня мальчишек по матери. Всё бы, наверное, так и осталось тайным, если бы не феноменальная жадность бабки: не выбросила она нож, которым Данила убил племянников, не сожгла окровавленную одежду мужа и сына… К месту гибели ребят милиционеров привёл их пёс Китай, наверное, он мог бы сразу рассказать об убийцах, но пёс — бессловесное существо. Но убийц всё же нашли. И наказали. Растреляли и кулака, который чуть не задушил герасимовскую пионерку Мотю Потупчик только лишь за то, что увидел на ней красный галстук. Когда в Герасимовске был организован колхоз, то его назвали именем убитого пионера Павлика Морозова.

Полвека спустя имя Павлика вновь запестрело на страницах газет по милости тех, кто хотел на перестроечной пене восьмидесятых годов XX века взлететь на вершину власти: мальчишку называли предателем, отцеубийцей. Но при этом почему-то не называли убийцами его убийц: деда по матери, Сергея, и брата матери — Данилу, не проводили аналогии с подобными случаями в период Великой Отечественной войны, когда дети шли против отцов-предателей. Просто Павлика Морозова сделали чёрным символом эпохи Сталина, культ личности которого старательно разоблачали те, кто рвался к власти. Но о том, как имя Павлика втаптывалось в грязь, Павле не суждено было узнать. И слава Богу!

Павла ничуть не печалилась, что предстоит ехать в Верхнюю Тавду: чем дальше от дома, тем лучше, а на проезд ей деньги выдали. Мать хоть и всплакнула на прощание, а всё же, наверное, рада, что Павла уезжает — двумя едоками в доме будет меньше.

— Пань, а почему поближе не дали работу-то? В Успенском али в Богандинке, а то в Велижанах? — спросила Ефимовна.

— Я сама попросилась туда, — ответила коротко Павла.

— Далеко-то как, Панюшка, и Витьке всего восемь месяцев, как ты там с ним одна? — мать вытерла слезы уголком платка. — И не наведаться к тебе, дорога дальняя, денжищи-то какие на одну дорогу надо, и тебе приехать — расходы-то какие. И помочь тебе ничем не смогу, — а сама сердито подумала: «Может, и хорошо, что далеко будет, вот ведь какая: сердце у ней, что ли каменно — не поплачет даже, может, навсегда уезжает. На могиле Егора, хоть и знает сейчас, что он ей — неродной отец, плакала, а тут — ни слезинки не проронила».

Павла будто подслушала ее мысли, сказала слегка улыбнувшись:

— Да ладно тебе, мама! Не надо мне твоей помощи, а я, если смогу, пришлю денег, там, в деревне, наверное, немного денег понадобится.

— Пришли, дочушка, пришли, — обрадовалась Ефимовна, — они нам не лишние будут. Девки-то, сама видишь, опять выросли из юбок, Ваське штаны новые надо, и куда они только растут, окаянные, одёжи не напасешься.

Павле стало до боли в сердце жаль мать, что скверная жизнь в нужде довела её до того, что довольна отъездом Павлы, и плохо скрывает радость от посулов получить денег. И не думает даже, что у старшей дочери деньги пока тоже не лишние, что ей они в дальнем чужом краю ох, как понадобятся. Павла крепко обняла мать, поцеловала и, перед тем как подняться в вагон, сказала:

— Ничего, мама, все будет хорошо. Я обо всем напишу, как устроюсь.

— А Иван приедет али письмо пришлет, что ему сказать? — запоздало крикнула мать, но Павла сделала вид, что не услышала, и ничего не ответила.

— Ну вот, сынок, и добрались, — Павла стояла на пороге нового своего жилища — квартиры при Шабалинской сельской школе.

Она раздела Витюшку, посадила его на лавку возле холодной печи, скинула с себя жакет, присела устало на краешек обшарпанного венского стула у грубо сработанного стола. Огляделась: немытые окошки, запылённая книжная этажерка, пара стульев да табурет, закопчёная русская печь…

Квартира состояла из двух комнат, одна, видимо, служила спальней: в открытые двери видна кровать с матрацем, а другая — гостиной и одновременно кухней, если стол находится здесь. Незавидное жилье, но главное — своё, и теперь от Павлы зависит, каким это жилье станет — уютным или нет.

Павла достала из сумочки четвертушку бумаги и снова прочла:

— «Удостоверение. Дано т. Ермолаевой в том, что она назначена в Шабалинскую школу в качестве заведующей школы с окладом в восемьдесят рублей и пятнадцать процентов на заведование, что удостоверяется…» — и подпись заведующего районного отдела народного образования.

Это хорошо, что будет выходить почти сто рублей. Можно будет зимнюю одежду себе и Витюшке купить, в квартиру что-то приобрести, да и постельного белья у неё нет. Но это потом, как деньги пришлют из роно. А пока…