Марта любила детей беззаветно и преданно, и не дай Бог, если кто обидит латышат — кнутом пастушка владела мастерски. Однажды отходила им до полусмерти одного из богандинцев: мужик вздумал позариться на честь ее старшей двенадцатилетней дочери Ирмы, подкараулив ее в лесу. Однако ловкая девчушка увернулась и убежала. Сумрачно выслушала Марта-пастушка рассказ дочери, а потом взяла кнут, пошла к обидчику и прямо на его подворье отхлестала ошарашенного мужика. Кинулся тот жалиться на безродную, но сход сурово осудил мужика-обидчика: снасильничать малолетнюю считалось великим грехом. Затаил зло мужик, да время было уже не царское, к тому же выяснилось, что мужик якшался с бандитами, и его куда-то увезли.
В тот год, когда Павлушка приехала в Богандинку, Ирме исполнилось четырнадцать. Павлушка была младше ровно в два раза, однако девчонки быстро сдружились, может быть потому, что и у Катаева, и у Марты-пастушки, кроме старшей дочери, росли сыновья. Мальчишки слегка высокомерно поглядывали на «баб» и всегда играли отдельно.
Вечерами детвора собиралась на пастушкиной половине, и кто-нибудь обязательно просил Марту что-либо рассказать: латышка знала множество сказок, побасенок. Иной раз приходили соседки — кто с вязанием, кто с шитьём. Устраивались за столом рядом с Мартой и рукодельничали. Марта не любила заниматься вязанием, зато плела из ивняка лукошки, мастерски делала берестяные туески и ковшички. Она негромко рассказывала, забавно заменяя буквы. Ребятишки забирались на теплую печь и, свесив головы, смотрели вниз, слушали певучую, нездешнюю речь Марты, так и засыпали под неторопливый говор.
— Помню, в репячестве ешо дело пыло… Жили мы токта справно: томик у нас пыл твухэтажный. Тятенька у нас пыл шорник и понтарь, умел и колеса кнуть, вот и устроил внизу мастерскую, а наверху мы жили. Папенькины бочки та упряжь на всю окруку славилась, а колеса так знатно кнул, что, наверное, по всей Расее проетут и не лопнут. Ну вот, сначит, жили мы, поживали. Откута-то к нам какая-то старушка прибилась, хорошая старушка, добрая. Все про травы разные мне сказывала, што от какой хвори. Свали ее Анисьей.
— А где вы жили, Марта?
— Та в Латвии, кте ж ешо? Ну вот, сначит, жили мы, поживали… Братики отцу в мастерской помогали, а я — маменьке по хозяйству.
— Анисья-то кто вам была?
— Та я ж и коворю — никто, просто папушка чужая. Ну вот, жили мы, поживали, а папушка возьми та и помирай. Снарятили мы папушку Анисью в послетний путь. Все честь по чести стелали: маменька одела её во все новое, папенька сам кропик сколотил, крест стелал. А как кроп спустить с покойницей вниз, не потумал: крутенька лесенка у нас пыла со второго этажа. Нет бы, кроп-то внизу оставить, Анисьюшку на руках вниз снести, отнако не догадались…
Павлушка при этих словах тесно прижалась к боку Ирмы. Комната слабо освещалась керосиновой лампой, по углам копошились лохматые тени, когда женщины возле стола начинали шевелиться. И так страшно: вдруг леший в углу прячется, а тут еще речь зашла о покойниках.
— … Тятенька и решил кроп с Анисьюшкой из окна вниз спустить на веревках. Ну, сначит, похоронили мы старушку, помянули, спать лекли. И в самую полночь втруг стук кто-то в окно. А дело, помню, летом пыло. Глятим, а на потоконнике кроп с Анисьюшкой стоит. А в мастерской-то в тую самую пору гром начался неслыханный, и поросеночек — он у нас в закуте внизу жил — визк такой потнял, словно режут его. Мы перепугались, в угол забились, трясемся все, смотрим на кроп, с места ствинуться не можем, да и страшно вниз-то пежать: там словно черт колотушкой гремит… Уж папенька на что смелый пыл, в Иванову ночь даже папоротник искал, а тут запоялся.
— У-у-у! — завыл вдруг проказник Эрик, и Павлушка нырнула головой подмышку Ирме, оттуда и слушала продолжение пастушкиного рассказа.
Марта поднялась с табуретки, подошла к печи, щелкнула Эрика по затылку, мол, не озоруй, налила чаю из самовара, травяной заварки плеснула в чашку, предложила:
— Гостенечки, дорогие, не хотите ли чайку?
Женщины замотали отрицательно головами. А Марта с наслаждением отхлебнула из чашки.
— А дальше-то, что было? — не вытерпела одна из женщин.
— Тальше… Тальше, что ни ночь, так на потоконнике кроп стоит. Уж мы окно и закрывали, и заколачивали, а в полночь оно все равно распахнется, и кроп на потоконнике стоит, а внизу поросенок верещит. Рассвет наступит, и кроп исчезнет. Спустимся вниз, а там все параскитано, что папенька за день сделает — переломано, а поросеночек — синий, весь в мыле, трясется, как осиновый лист на ветру. Помаялись мы так с полгодика, дом заколотили, потому что никто его покупать не хотел, та и уехали.
— Ох, ты, страсти какие… — перекрестились дружно женщины. — И что потом?
— Папенька умер в Пскове-короде, после тово времени ему все несторовилось. Нам потом сказали, что надо было кроп выкопать та вынести из тома через дверь. Да поздно мы про то узнали — умер папенька. Мы поехали в Санкт-Петербурк, а оттуда уж в Сибирь попали.
— А такого города вовсе и нет, — выбралась из своего убежища Павлушка. — Есть город Петроград.
— Ну-ко, ты еще там бормочешь что-то, мешаешь рассказывать, — зашикали женщины на маленькую всезнайку. — Помолчи-ка.
Марта допила чай и продолжила:
— А ешо вот скажу… Было мне годков пять, и пасли мы с маменькой в лесу коров. Ну вот, сначит, идем да идем по лесу, и вдруг детский плач слышим. Бросились на голос, а там — дитя мёртвое в пеленках лежит. Думали — живой ребеночек-то, а маменька развернула его, а он уж холоднее льда и весь синий — придушила его какая-то мамаша-курва да бросила в кустах, где, может, и родила его. Маменька-то взяла ребенка да и говорит: «Бедное дитятко, небось, у тебя даже имени нет». Отнесли мы младенца к кзендзу, тот его похоронил. И вот с тех пор, как идем по лесу, так всё плачь детский слышится, да такой жалобный-жалобный… Маменька стала даже бояться из дому выходить, да и дома все у нее в ушах детский плач стоял. Анисьюшка тогда еще живая была, вот и надоумила маменьку. Ты, говорит, иди к тому месту, где младенчика нашла, а как услышишь его плач, так назови дитя любым именем, вот и будет все ладно. Маменька так и сделала, назвала его Антошкой, Унтей по-нашему. И ведь перестал ей детский плач слышаться! Вот ведь какие чудеса на свете бывают.
Как рождение Антошки-Унти осталось тайной, так никто не мог понять, где правда в рассказах пастушки, а где — вымысел. Однако может, именно эти незатейливые байки да еще воспоминания отца о друзьях-милиционерах разбудили Павлушкину фантазию.
Ирма вставала вместе с матерью и провожала ее на работу — до революции зимой Марта-пастушка, сильная, жилистая, поденничала у крепких хозяев, а после стала работать уборщицей в правлении и милиции. Мать уходила, а дочь принималась за хозяйство — бегали по дому две курицы, да во дворе бродила щенная собака Мурза, и то принадлежала она Катаевым. Ирма кормила «скот» чем придется, будила братьев — десятилетнего Эрика и семилетнего Витора — выгоняла их на улицу и принималась за уборку дома. Ей нравился их новый дом, высокий, просторный (до того они жили в заброшенной кем-то лачуге на окраине деревни), потому постоянно мыла и мела в нём. На окна она вырезала из старых газет, привезенных Катаевым из Тюмени, узорные занавески и каждый день аккуратно отвязывала нитку, а занавески еще более аккуратно — где потом газеты возьмешь? — складывала на полочку. Она раздобыла где-то старые глиняные горшки и кринки — пусть у каждой посудины и отбит добрый кусок, все равно в них можно было насыпать земли и посадить цветы. Цветы были самые простые — «огоньки» с ярко-красными колокольчиками да розовая герань, но Ирма очень старательно за ними ухаживала.
Павлушка часто помогала подруге «по-хозяйству». И вообще на пастушкиной половине бывала гораздо чаще, чем у Катаевых, хотя и была на их попечении. У Катаевых еда не в пример лучше — все же своя корова есть, но Павлушке нравилось обедать у пастушки, где чаще всего — ломоть хлеба да луковица с кипятком. Иногда, правда, Настасья Катаева приносила что-нибудь ребятишкам, зная, что и ее сыновья «пасутся» на соседской половине. Марта с осени запасала, как и все богандинцы, картошку, капусту, морковку, выращенные на своем огороде, но латышата-«шантрапята» быстро подбирали весь запас, тем более что в их доме постоянно толклись не только катаевские, а ребятишки со всего села: пастушка и её дети были приветливыми и добрыми.