Татьяна дни и ночи проводила у постели сына. Впервые за всю долгую жизнь с Константином она забыла о муже, и каждую минуту губы ее шептали молитвы.
Еще тише стало в доме.
Потерянно бродил Константин по дому. В эти дни он понял, что все хозяйство, весь дом держался не на его мощных мужских плечах, а на слабеньких и худеньких плечиках Татьяны, матери его детей, которая была добрым ангелом-хранителем их семьи. Вот растерялась она, отошла от домашних дел, и все быстро пришло в запустение.
А Мише становилось все хуже и хуже. Доктор приносил лекарства, мать поила ими сына, но тому не становилось легче. И однажды, заснув у его постели, она вздрогнула, словно толкнул ее кто-то мягко в плечо. Она открыла глаза, бросила взгляд на сына и глухо застонала, упав ему на грудь: Миша умер, так и не придя в сознание. И это душа его, наверное, отлетая, попрощалась с матерью. Константин, зайдя в горницу, понял все без слов. Из горла его вырвался клокочущий стон и застрял между сжатых, сплющенных в ниточку губ, не смог пройти дальше.
Татьяна, седевшая прямо на глазах, оглянулась на Константина, и вдруг взгляд ее упал на икону в переднем углу. Чистенькая, без единого пятнышка и пылинки, стояла икона на специальном уголке-полочке, украшенном белоснежным полотенцем. Перед иконой, как всегда, теплилась лампадка — это Константин поддерживал неугасимый огонек.
Мать глядела на холеное, тонко вырисованное лицо Иисуса Христа, и в ее серых глазах заплескалась ненависть. Лампадка вдруг мигнула и погасла, только синеватый дымок потянулся вверх. Кто знает, отчего погас огонек — от лютой ли ненависти во взгляде матери, то ли масло иссякло или был связан огонек с душой Михаила: покинула душа своего хозяина, и лампадка потухла. Татьяна медленно подошла к иконостасу.
— Боже мой! — воскликнула она звонко, в голосе были гнев и недоумение. — Боже, я молила тебя, упрашивала денно и нощно сохранить сына, спасти его, ведь ты властелин, ты все можешь! Но ты не захотел! За какой грех караешь меня, ведь всю жизнь я жила по твоим законам, трепетала перед твоим величием, но, может быть, я и грешна, конечно, грешна, как и всякий человек, ну так покарай меня. Но что тебе сделал мой мальчик? Ты забрал уже одного, я молила тебя оставить в живых второго, я бы выходила его, вынянчила свое дитя, лишь бы на то была твоя воля. А ты разве услышал мои молитвы, разве увидел горе мое? Ты слеп и глух! Молчишь… — она укоризненно покачала головой. — Я богохульствую, так ударь меня громом, убей тоже! Зачем жить мне? Не можешь?! Да что ты можешь, бездушная деревяшка!!!
И Татьяна сорвала с полочки всегда бережно хранимую икону, швырнула ее себе под ноги и начала в неистовой ярости топтать ее.
— Тебя нет! Нет, если ты не внял моим просьбам, тебя нет, нет!! — кричала она. — Каждую минуту молила я тебя: сохрани сына, ты взял одного, так оставь другого, но ты не спас его, так, значит, нет просто тебя, нет, нет!!!
Константин, зажмурившись от ужаса, ждал грома небесного, чего-то страшного, не смея сдвинуться с места и отобрать у жены икону. Но прошла минута, другая, а земля не разверзлась, небо не опрокинулось. Свет не затмился, мир остался на месте таким, каким он был, лишь что-то грузно упало. Константин открыл глаза: нет, все по-прежнему вокруг, все вещи на своих местах, только краски стали тусклыми — сын Миша умер… Константин распахнул шире глаза и увидел Татьяну, лежавшую в обмороке на обломках растоптанной иконы. Смирнов не тронулся с места, все еще ожидая мести Бога: вот ведь упала жена без памяти, не за свое ли кощунство? Но тишина стояла вокруг… Значит…
Константин похолодел от страшной догадки, спросил кого-то шепотом:
— Почему Бог не разгневался? Лик его топтали каблуками, но Бог не разгневался… Значит?.. — он с трудом выговорил страшное: — Значит, мать права, и его нет?
Константин бросился к жене, поднял ее, необычно тяжелую, положил на скамью, бросился за доктором, боясь, что не успеет позвать его, и Татьяна умрет…
Доктор все понял, схватил саквояж со своими инструментами, вскочил в пролетку, на которой приехал Константин.
Татьяна лежала по-прежнему без сознания. Доктор приказал Константину осторожно разжать ножом стиснутые крепко-накрепко Татьянины зубы, влил, приподняв голову, лекарство в рот. Мало-помалу лицо Татьяны порозовело, дыхание стало яснее, и лишь когда она протяжно застонала, доктор сказал:
— Ну-с, государь милостивый, теперь не опасно. Теперь она будет просто спать. У вашей супруги, милейший, сильнейшее нервное потрясение. Да-с… И неудивительно: крушение надежд и веры.
Время шло. Уже давно закончилась гражданская война. В Костроме налаживалась жизнь, она уже не была такой размеренной, как до революции, не звенели теперь по пасхальным дням колокола. Жизнь там, как и по всей России перекраивалась на новый лад, потому даже улицы стали называться по-новому. Власьевская была названа именем комиссара Первого советского полка Григория Симановского, который погиб во время Ярославского восстания. Покровская называлась теперь улицей Энгельса, Спасо-Запрудненская — Коммунаров, а Михинский сквер стал сквером Борьбы, Козья слобода — Красной слободой. Да и фабрики на Запрудне называются по-новому. Зотовская фабрика, где работали до сих пор многие, кто жил в слободе, носила звучное имя — «Искра Октября». Ей довелось пережить страшное наводнение в двадцать восьмом году, когда река Кострома вдруг вышла из берегов во время паводка, едва не достигнув дома Смирновых, который, когда-то шумный, стоял теперь, пригорюнившись, среди таких же тихих домов. Не слышно во дворе ребячьих голосов, да и откуда им быть, если в доме трое взрослых — Константин с Татьяной и Николай.
Татьяна стала совсем тихой и неразговорчивой. Часто она, копошась по хозяйству, неожиданно столбенела: губы ее шевелились, а глаза отрешенно смотрели куда-то вдаль, видя там что-то свое. В такие минуты Константин пугался: как бы вновь с ней не приключился припадок, и потому спрашивал у нее первое пришедшее на ум, чтобы только вывести ее из такого состояния. Что видела она там, вдали? Клавдиньку, одиноко жившую в Вятке, неизвестно, каким ветром туда занесенную? Костю — ох, скорее бы уж приехал сыночек! — которого не видели шесть лет? И Людмила, как уехала со своим Васей-матросом, тоже с тех пор не появлялась в отчем доме, а ведь растут у нее уже двое детей. Или видела Мишу, могилка которого на том же Кресто-Воздвиженском кладбище, где покоится и Гришатка? А может, она тревожилась за Николашу, который вот-вот покинет дом, уедет учиться по комсомольской путевке в неведомый и далекий город Новочеркасск? Нет, никогда не сможет Константин угадать мысли жены…
Николай вернулся из Москвы после встречи с Михаилом словно подмененный. Засел за книги, поступил на рабфак при Костромском университете, таком же молодом, как и революция. А чтобы прежняя гулевая компания не мешала учиться, Николай из фабричной конторы перешел на склад рабочего кооператива весовщиком: и от приятелей отбился, и работа нетрудная, и времени достаточно — можно прямо в складе за учебником посидеть. Николай появлялся дома лишь к ночи: работа, учеба да еще комсомольские дела — он входил в комсомольскую ячейку бывшей Зотовской фабрики. Он даже у Анфисы перестал бывать, правда, на Запрудне была у Николая зазнобушка — Лена-Ленушка, по фамилии тоже Смирнова, ох и много в Костроме Смирновых! И она любила Николая трепетно и нежно, такая была хрупкая, что Николай боялся ее не только словом, лишним движением обидеть. Как же Ленушка будет жить без него, не забудет ли? И не уехать нельзя — за отказ от комсомольского направления на учебу крепко достанется в ячейке, потому что молодой республике нужны специалисты, правда, непонятно, почему ему, городскому рабочему парню, вручили путевку в ветеринарный техникум, он ведь не знает, где у коровы хвост, а где — голова. Впрочем, он думал не столько о будущей учебе, сколько о предстоящей разлуке с Ленушкой. А о том, как будут без него жить постаревшие и ослабевшие родители, Николай не переживал.
