— Миш, пожалуйста, очень прошу, брось пить, иди к Герману в ансамбль.
— Хорошо, — произнес, наконец, — вот помяну в сорок дней, и все, — и попросил: — Посидите со мной, пока я не засну. Я так устал. Если захотите уйти, то второй ключ на гвоздике в коридоре.
Он лег, свернувшись, как обычно, калачиком, и положил голову на колени Александры. Вздохнул и вскоре заснул.
Александра сидела, гладила его по голове, как маленького. Хотелось заплакать, но слез не было: давно выплаканы бессонными ночами. Её любовь к нему была мучительна, но сладостна. Любовь, похожая на приступы хронической болезни: то заболит, то отпустит, пока не поняла — Крахмалёв не её мужчина, хотя и хотели оба сближения, но что-то тёмное, злое не дало им быть вместе. Что? Александра не знала.
Убедившись, что Михаил крепко спит, она осторожно уложила его голову на подушку, немного прибрала в комнате, освободила стол, вымыла посуду. Потом присела на несколько минут рядом с Михаилом, еще раз ласково погладила его по голове и вышла.
Она пришла второй раз к нему в сороковины. Михаил был не один. У него находился друг детства. Оба сидели за столом, на котором стояла початая бутылка водки.
— Вот, маму поминаем, — объяснил Михаил. Он был почти трезв.
Александра присела к столу, и друг Крахмалёва налил ей в рюмку водку. Александра сказала:
— Царствие небесное Марии Ивановне, а ты, Миша, помни, что мне обещал. И Марии Ивановне.
Крахмалёв кивнул.
Александра, посидев с полчасика у Крахмалёва, собралась уходить. И его приятель вдруг сказал:
— Олух царя небесного ты, Мишка. Тебя такая женщина любит, вот если бы я не был женат, — он говорил, вроде, шутливо, но глаза — серьезные. И трезвые.
Лицо Михаила стало багровым. Он, прощаясь, пожал Александре руку. И она ушла. Их пути больше не пересеклись, хотя по-прежнему жили в одном городе, ходили по тем же улицам, но в разное время — так было угодно судьбе. Александра знала, что Крахмалёв сдержал данное Александре слово и стал играть в ансамбле Германа. Жизнь его наладилась, но ей не было места рядом с ним.
А почему? Кто знает, почему хорошие люди, которые могли бы идти вместе по одной тропе, часто следуют по жизни, как корабли, параллельными курсами? Эту тайну, видимо, никому на земле не разгадать. Не разгадала её и Александра.
… Ночь была тёмная, беззвездная. И потому на душе у Александры было темно, неуютно. Она бродила по ночному городу, искала свой дом, и не могла найти, но успокаивала себя, что наступит день, и она найдет свой дом. И день наступил — весенний, теплый, ласковый. Люди ходят вокруг в праздничных одеждах, Александре же было плохо. Она ненавидела праздники. Дети — сами по себе, она — сама по себе. Конечно, они радуются её подаркам и сами дарят Александре подарки, но душевно они уже не с ней. Дети выросли, у них своя жизнь. Она не хотела «привязывать» детей к себе, но и не хотелось быть одной. Ей хотелось тот же телевизор смотреть прижавшись к чьему-то плечу. А плеча нет… И так горько на душе от этого. В такие минуты Александра уходила из дома и бродила по улицам или по парку. И никому до неё не было дела — люди равнодушно проходят мимо.
И вдруг — знакомое лицо: Гена, брат! Александра бросилась к нему, и оказалось, что не в тёмном городе она, а в красивом чистом посёлке. Геннадий тоже обрадовался сестре. Они присели на деревянной скамье возле дома, где он стоял, поджидая Александру, и та сходу заявила:
— Я устала. Я так устала жить! Непонятно, чего колгочусь, стремлюсь к чему-то. Зачем? Я не знаю. Для кого? Не знаю… Еще год назад знала, а теперь нет. И мне трудно выйти из этого состояния. Всё вспоминаю Михаила. Это, конечно, не последняя любовь, но достаточно сильная, которую я преодолеваю мучительно, со страданием. Вероятно, так и надо, так угодно Богу, но как это больно, страшно и горько!.. Брожу, брожу по городу, а на душе гадко. Одна. Одна. Одна. Мне плохо, Гена, мне очень плохо, Давно уж душа моя не была в таком раздрае: «Я не ладу сама с собой» И никто в целом мире не может меня успокоить. Я устала воевать за свое благополучие, за благополучие детей. И я начинаю задумываться, а так ли я живу, Верны ли мои поступки? И в чем моя вина перед Богом, если так приходится страдать? Да и вообще — есть ли эта вина? А если есть, то как ее искупить? Кто подскажет? Скажи, Гена!
Брат молчал. Потом начал говорить:
— Начнем с любви. Она ведь разная бывает — горькая и сладкая, любовь к мужчине, к детям, к природе, рыбалке… Да какой угодно бывает, главное, чтобы любовь была в сердце. Я уже говорил тебе, что ты счастливая, несмотря ни на что.
— Когда это ты мне говорил? — удивилась Александра. — Я тебя много лет не видела! Да и как я могу тебя увидеть, если ты…
— Ну, сейчас видишь же, — усмехнулся брат. — Вот давай и поговорим.
И Александра начала рассказывать ему, как когда-то давным-давно в Альфинске… Правда, так и не поняла, как умудрилась встретиться с Геннадием, ведь он…
Про то ей и думать не хотелось, потому что брат рядом, его можно потрогать, но почему-то потрогать как раз и не хотелось: от него тянуло легким холодом. Брат слушал, а она все говорила-говорила… И удивительно: становилось легче, потому что рассказом своим она как бы давала оценку собственным поступкам, самую беспощадную оценку, потому что никто и никогда так строго не осудит человека, как его собственная совесть. Если, конечно, она у человека присутствует.
А потом брат неожиданно исчез, и Александра вновь пошла, но уже вполне целеустремленно — домой, там её ждали сыновья, самые дорогие люди на земле. Посёлок растворился в воздухе, но Александра не испугалась — мираж, такое бывает. А ей просто надо идти по песчаной дороге, и она обязательно приведет её домой. И она пошла, загребая босыми ногами песок, радуясь, что он такой теплый, прогретый солнцем. Она знала, что за ночью всегда приходит день…
«2000 год — это начало нового, XXI века, или он начнется в 2001 году?» — спорили между собой люди. Александра не спорила: конечно, начало! А своим оппонентам говорила: «Возьми сантиметр, в нем десять миллиметров, и следующий миллиметр, даже его десятая доля — это уже другой сантиметр. Верно?» Спорщик задумывался, а пока решал, правильный ли ему привели аргумент, Александра добавляла: «Так почему новый век должен начинаться с 2001 года?»
Александра готовилась к началу нового века тщательно, потому что Павел, который служил в армии, должен был приехать домой в краткосрочный отпуск. Сообщая об отпуске, он попросил: «Приготовьте всякие салаты, нажарьте картошки. Я хочу съесть много белого хлеба, оладий, драников, конфет, печенья, сала, колбасы, домашних котлет. А еще купите шоколадок, торт, пирожных…» — он написал такой длинный список, что можно было бы целый взвод накормить, а не только его.
Александра и ее сыновья сидели за праздничным столом и ждали последнего звона курантов в уходящем году. Диктор объявил о предпраздничном выступлении Президента России Бориса Николаевича Ельцина, и все трое принялись за еду — слушать Ельцина никому не хотелось: настолько не популярен стал Президент у россиян. Еще 7 октября 1998 года люди, которые сами вознесли Ельцина на вершину власти, требовали, чтобы он ушел в отставку. В Москве, на Васильевском спуске, в тот день собралось 615 тысяч людей, они скандировали: «Ельцина в отставку! Честь, Родина, Россия! Работу взрослым, детям — образование!»
Александра разложила по тарелкам заливную рыбу, но первый же кусок застрял в горле: Ельцин сказал: «Я ухожу и прошу всех простить меня…»
Россияне простят его 23 апреля 2007 года, когда он умрёт. С телевизионных экранов в течение нескольких дней не будут сходить восторженно-скорбные лица, которые скажут о его широкой натуре, о том, что Ельцин — это целая эпоха, мол, удержал на плаву корабль с пробоинами. Корабль — это, конечно, Россия. Николай Сванидзе, который, кочевал много лет с канала на канал, и сыграл немалую роль в избрании Ельцина Президентом России, постоянно пропагандируя с экрана его кандидатуру, назовет почившего хирургом: «Россия была похожа на безнадежно больного человека, а он как хороший хирург, сделал операцию. Уверен, что в будущих учебниках о нём напишут только хорошее».
