Первую ночь Лида с Александрой решили провести у Виктора, вторую — у Тамары в «Тараскуле», куда собирались поехать вместе с Виктором. Двое их осталось в Тюменском «кусте»: Евдокия и Саша умерли, похоронена где-то в глухой деревне и младшая дочь Виктора, Татьяна. Ну а на третий — в обратный путь, потому что Лида, увидев бутылки в сумке Виктора, расстроилась, поняла, что брат напьется «в усмерть», и шепнула: «Уедем, а то терпеть не могу его, пьяного, ругается да плачет, ничего не понимает, и будет всю ночь колобродить по квартире». Александра согласилась, прикинув, что успеет за три дня проверить некоторые сведения в областной библиотеке: ее книга из простого бытописания рода Дружниковых переросла в большой исторический роман, Александра не могла исторические факты искажать, поэтому перепроверяла все по различным справочникам и энциклопедиям.

Первый день она сидела в библиотеке до закрытия, смотрела каталоги, подшивки старых газет, делала выписки из книг. По карте города и области определяла, где жили Ермолаевы, и перед глазами вставали картины тех далеких дней, она представляла, каким внешне выглядел Егор Корнилыч и его враг Курчаткин, какими была бабушка, Павлушка, Василёк и Заря с Розой… Потом решила погулять по городу.

Все повторялось, как когда-то в Костроме.

Вернулась к Виктору поздно и сразу поняла: Лида очень расстроена, да и понятно, чем. Вернее, кем. Виктор был пьян уж если не «в усмерть», то «в дым» — точно. Бродил по квартире, разговаривал сам с собой, с кем-то спорил и страшно скрипел зубами. Лида зашептала: «Чуть не уехала к Тамаре, да ведь ты ничего тут не знаешь, вот и осталась… Опять ночь не спать, не молодая же я без отдыха… Да курит без конца, как бы дом не поджег».

Александра ответила:

— Спи спокойно, я с ним посижу, лягу, как он уснет.

Виктор поглядел сурово:

— Явилась? Где была? Я уж хотел идти тебя искать, да Лидка не пустила.

Сестра кивком подтвердила его слова.

Александра обняла брата, ощутив руками острые лопатки, засмеялась:

— Спасибо, братик, но я ведь уже не маленькая, дорогу помню. Пойдем лучше на кухню, посидим, поговорим, а Лида пусть отдыхает.

Виктор позволил увести себя на кухню, которая хоть и прибранная Лидой, все равно выглядела неуютно: уже год, как умерла Дуся, и Виктор хозяйничал сам, как умел. Он даже «огород» развел на балконе — посадил пару помидор да одна плеть огурца вилась с правой стороны перил, в деревянном ящике рос лук. Брат с гордостью показал свой «огород» ещё утром, даже сводил на зады двора, где росла смородина и береза. Рассказывал, как ухаживал: рыхлил, поливал и «сад» и «огород» на балконе.

— Вить, ты чего это наклюкался, с какой радости?

— С какой, какой… С той, что вы приехали, мои сестрёночки милые, — и… заплакал горько, навзрыд.

Александра растерялась: она впервые увидела брата плачущим. Даже после похорон матери он пытался горланить песни — это получалось у него очень громко, но мотив любой песни был непонятен. Ох, как Александра тогда на него сердилась! А когда умер Гена, уже сама пела песни. Старшие — Роза, Зоя, Лида — ушли с поминок. А младшие, третье поколение, остались. И Александра с ними. Толик Насекин подал старенькую гитару Гены Александре и попросил спеть его любимые песни. И сказал: «Гена всех нас собрал вместе. Он любил петь, вот и потешим его душу песнями, так что, Щурёнок, запевай», — назвал он младшую двоюродную сестру детским прозвищем.

Виктор и Александра сидели на кухне, папиросный дым клубился под потолком — точь-в-точь как в квартире на Лесопильщиков в Тавде, Александра закашлялась и попросила Виктора курить меньше — он так разволновался, что прикуривал папиросы (сигареты не признавал) одна от другой, и пил водку стопку за стопкой. Он тряс головой, скрипел зубами, сверкал глазами, иной раз хватал сестру за руки железной хваткой, сжимая их до боли, и Александра с трудом освобождала руки. Разговор шел уже не первый час, время скатилось заполночь, а они все кричали друг на друга. Виктор матерился, Александра тоже была на грани срыва, но все же сдерживалась, не посылала брата подальше:

— Как ты смела сжечь мамкин архив? — ярился Виктор.

— Никто его не сжигал, кто тебе наплел? — не менее яро кричала сестра: она поняла — на брата сейчас надо наступать напористо, «резать» все его обвинения своими ответами, а главное — заставить его задуматься над тем, о чем он кричал. — И какое дело тебе до архива, он тебе на кой… нужен? — выдала, не удержалась. Виктор вытаращил глаза, изумленно смотрел на сестру, мол, ну и ну…

Александра поняла, что тактику выбрала верную, и пошла напролом, показывая, что «выходит» из себя, и под горячую руку может и «ломануть» брата по голове:

— Зачем тебе архив? В мусорку бросить, ты письмо из трех слов пишешь мне раз в год, а я журналист, подумай сам, как я могу уничтожить архив, который мне может пригодиться в работе, а?

Виктор долго курил, молчал, потом признался:

— Точно, тебе он нужнее. А ты, правда, не сжигала? — жалобно спросил и вновь закурил. И задумался.

— Конечно, сжигала, но лишь то, что нельзя было во дворе оставить — матрац, ерунду всякую. Ой, ну перестань дымить, Вить! — «сбавила обороты» Александра. Тот кивнул, затушил папиросу, и ударился в воспоминания о военном детстве, о том, как ходили с матерью по лесным дорогам из села село.

Мамка раз в обморок упала, а я ей ягод насобирал и дал поесть, она глаза и открыла. Я перепугался тогда, думал, вдруг умрет… — и опять взвинтился: — А зачем она разрешила деду портрет Максима сжечь? А? Зачем с ним жила?

— А зачем ты с Дусей жил?

— Я ее любил!

— Вот и мама любила.

— Да ведь пьяница он был! Как такого любить? — удивился брат.

— А ты сейчас — кто? — тихо спросила Александра брата.

— Я — пьяница? Ах ты… — брат заматерился.

— Замолчи, я никому не позволю себя унижать, даже родственникам, и маму никому в обиду не дам, — в душе поднималась уже настоящая злость. Она говорила тихо, почти шептала, желваки двигались по щекам, глаза прищурились, превратились в два острых лезвия, и Виктор замолчал, оторопев от изменившегося лица сестры.

Однако молчать он, видимо, не мог: воспоминания и вопросы теснились в его, затуманенной алкоголем, голове. И потому произнес:

— А ты знаешь, я его чуть не убил…

— Знаю. Тётки тебе, дураку, в уши напели, а ты и бросился убивать. А кого? Ладно — молодой бы мужик был, а то пожилой человек! А потом бы в тюрягу залетел! Из-за чего? Из-за своей несдержанности? Эх, балда ты, дубина стоеросовая… — и, перегнувшись через стол, дернула брата за прядь волос.

— А ведь, и правда — дубина… Как ты это хорошо сказала, как Генка, он же так говорил — дубина… А мамка, я вспоминаю ее, вот у меня платочек есть… Сейчас принесу, — он вскочил и хотел бежать в комнату.

— Не надо, не ходи: Лиду разбудишь, — остановила его Александра. — У меня тоже такой есть, и у Гены был тоже. Мама его вышила словами «Пусть всегда тебя хранит мое благословение». Так, да?

— Ага! Но я только пот иногда им утирал, этим платочком. Он как талисман для меня.

— Талисман… — Александра тоже всегда брала свой платочек с собой в трудную минуту, верила, что, если он будет с ней, то кто-то невидимый, может быть, мама, спасет её. Однажды так и случилось.

Она пришла из больницы — пришлось прервать беременность, когда поняла, что Виталий изменяет. Она ему про то даже не сказала, придумала, что легла на обследование. Вернулась, а к вечеру поднялась температура, медленно и неуклонно подходила к критической отметке. Дети спали, Виталий был на работе. Она погибала, но никто об этом не знал. Вспомнила про то, как у бабушки, болевшей тифом, сбивали температуру обтиранием крепким соляным раствором. Шатаясь, встала, налила в тазик воды, растворила в ней пачку соли, полезла в карман пальто за заветным платочком и обмерла от страха: платочка не было! Прокрутила в памяти последние события назад и поняла, что шла в операционную в халате — там и лежал в кармане платочек, а увезли ее в палату на каталке в рубахе.