— Нечего себе голову забивать всякой ерундой. Сболтнула Изгомиха, чтобы тебе нервы потрепать, а ты и расстроилась.
Утром Павла Федоровна не вышла к завтраку. Шура заглянула в комнату матери, думая, что та еще спит, и увидела ее лежащей на полу. Павла Федоровна устремила испуганный взгляд на дочь и заплетающимся языком произнесла:
— Я… по-че-му-то… у-у-па-а-ла-а…
— Надо меньше снотворного пить, — рассердилась Шура, помогая матери лечь в постель. Она уже не раз просила Павлу Федоровну не злоупотреблять снотворным, однако мать упорно глотала несколько таблеток люминала на ночь, мотивируя это тем, что плохо засыпает.
Вечером, вернувшись с работы, Шура застала мать в постели в той же самой позе, как уложила ее, и сердце женщины заныло в нехорошем предчувствии.
— Мама, ты кушала? — участливо спросила Шура. Она давно уж перестала сердиться и чувствовала себя виноватой, что утром нагрубила матери.
— Не-е хо-о-телось… — врастяжку вымолвила Павла Федоровна.
— Ну, вставай, пойдем покушаем.
Павла Федоровна сделала попытку подняться, и не сумела.
— Я… не-е… мо-огу-уу… — улыбнулась жалобно. — Ног не чую-ю…
«Боже, — мысленно ахнула Шура, — неужели паралич?!»
Однако спокойно произнесла:
— Ну, хорошо, я сейчас тебе принесу, все-таки поешь немного, а то совсем обессилеешь.
Мать, как ни старалась, даже не могла сесть, потому Шура накормила ее с ложечки, все более убеждаясь в своей первой догадке, но с матерью разговаривала спокойно, по-прежнему мягко журя за бесконтрольный прием снотворного:
— Вот сколько раз тебе говорила: не пей много люминала, а ты не слушала. Мне же не таблетки жаль, а тебя, видишь, как организм среагировал, совсем сил у тебя нет, даже вот и подняться не можешь… И язык заплетается. Но ничего, все будет хорошо.
Мать виновато улыбнулась:
— Да я же мешать вам не хотела, чтоб не ходить да не кашлять, у вас ведь дело молодое, может, думала, стесняетесь меня… Вот и пила помногу, чтобы уснуть быстрее… — речь ее по-прежнему была медленной, а тело — неподвижным.
Обиходив мать, Шура тут же помчалась звонить знакомому невропатологу, попросила его завтра осмотреть Павлу Федоровну. Он приехал, как обещал, во время осмотра балагурил, утешал и смешил Павлу Федоровну, выписал лекарства, но, прощаясь в прихожей с Шурой, сказал озабоченно:
— Шурочка, ты права, у Павлы Федоровны инсульт, кровоизлияние в левом полушарии, будь у нее здоровое сердечко, могла бы пролежать и годы, бывают такие случаи. Но, ты извини, что говорю тебе правду: Павле Федоровне вряд ли удастся протянуть и полгода.
— Может, в больницу ее? — уцепилась Шура за последнюю соломинку: а вдруг маме там будет лучше, вдруг врач ошибся.
Тот ее понял и отрицательно покачал головой. Он работал в поликлинике, обслуживающей внешний персонал и внутренних обитателей местной исправительно-трудовой колонии, считался лучшим невропатологом в городе — медики в зоне были прекрасными специалистами, у них лечилась вся городская элита.
— Шура, верь мне. Не думаю, что уход в городской больнице будет лучше, чем дома, а в наш стационар я не могу ее взять, извини, ты же знаешь, что мы можем принимать гражданских больных только в поликлинике, в стационаре лежат одни зэки. При воинской части свой стационар. Но я пришлю медсестру уколы ставить. Хотя они ей… — он вовремя остановился, зато Шура мысленно добавила за деликатного врача: «Как мертвому припарки», — и чуть не разревелась. — Мы сделаем все возможное, чтобы помочь ей, но это бесполезно: у нее столько болезней, что организм просто не справится с инсультом. Единственное, что я не могу сказать, как скоро наступит смерть, ведь за этим приступом могут быть и другие, даже если не будут, ей и с этим первым трудно справиться, но, Шурочка, как ни печально, тебе надо готовиться к ее смерти. Не тешь себя надеждой, я говорю правду.
Виталий, узнав о беде, посуровел. То ли от жалости к теще, то ли еще по какой причине. Вечером куда-то ушел, вернулся злой, ноздри раздувались, но глаза поблескивали от какого-то тайного удовлетворения. Лишь позднее Шура узнала, что муж ходил к своей матери, дал ей основательную встряску, за что вскоре и поплатился: Изгомиха подала на Виталия в суд заявление на выплату алиментов.
Суд состоялся не сразу, потому что Виталий не согласился платить алименты один: их трое братьев, значит, все должны нести это бремя. Но Изгомова не нуждалась в особенной помощи: жила одна в просторном доме, возле которого большой огород, во флигеле селились квартиранты, она получала по тем временам приличную пенсию да еще выкармливала свиней на продажу. Суд учел все обстоятельства и определил, что каждый из сыновей обязан выплачивать ей по пять рублей. Словом, Изгомовой прибыток выпал небольшой, сыновьям тоже расход небольшой, однако позор лег на их плечи до самой смерти матери, чего Изгомова и добивалась. Она жила всегда лишь для себя, не желая счастья своим детям, старалась их унизить, сделать плохо. Но, видимо, и впрямь, материнские проклятия прилипчивы, потому-то были братья Виталия — неприкаянные бездомные бродяги, шли по жизни не зная цели, не зная куда притулиться, и завершилась их жизнь — в чужих домах, возле чужих людей. Но руку на мать поднять — грех великий на себя взять, и не потому ли первым из братьев Изгомовых умер Анатолий, первым и поднявший руку на мать — пусть беспутную, злобную женщину, но его мать. Однако тогда они были молодыми, жизнь впереди, казалось, была неоглядно длинной, а в душе — лишь ненависть к той, что родила, но никогда не желала им счастья, наоборот, старалась лишить его.
Шура послала братьям и сестре письма о случившемся. Лида никак не отреагировала на ее сообщение, а братья приехали сразу же с женами, и это немного поддержало Павлу Федоровну, дало передышку Шуре, потому что была она измучена морально и физически.
Морально — что казалось: именно из-за ее неосторожной мысли уйти от матери, пришла беда в их дом. Физически потому, что директор типографии Алина Степановна категорически отказала ей в отпуске, несмотря на справку о необходимости ухода за больной матерью, и Шуре пришлось метаться между домом и работой, как загнанному в круг зверю. Она старалась выполнять все указания врача, научилась ставить уколы. Месяца через три Павла Федоровна стала жаловаться на боль в парализованной части тела, громко стонала, отчего Шура страдала душевно еще сильней. Невропатолог после первого посещения навещал больную еще несколько раз, и когда Шура сообщила ему о болях матери, ответил, что эти боли — одно из двух: или, вопреки всему, паралич отступает, или это временное улучшение перед… Врач не договорил, но Шура и так поняла, что значит это «перед».
Братья уехали, вновь тяжесть беды легла на плечи Шуры. Хорошо, что Виталий во всем помогал, не брезговал обихаживать тещу, хотя та категорически этого не желала, но Виталий разговаривал с ней так ласково, делал все быстро и аккуратно, потому Павла Федоровна смирилась и уже не краснела, когда зять подхватывал ее, ставшую почти невесомой, уносил в ванну, чтобы искупать. Она уже не могла принимать пищу, речь стала совсем непонятной, только Шура и понимала ее, вероятно, обострившимся душевным чутьем, а не слухом.
Директор типографии по-прежнему не давала отпуск — ни очередной, ни за свой счет, мотивируя отказ отсутствием замены. Последний год, когда Шура вышла из декретного отпуска, они постоянно ссорились. Сначала, когда Шура стала мастером, Алина Степановна относилась к ней хорошо, быстро поняла, что мастеру можно доверять, и частенько уезжала в командировки или уходила из типографии задолго до конца рабочего дня. И вдруг Алина Степановна начала придираться к Шуре по мелочам, однако по-прежнему поручала и серьезные дела, и если случался хоть маленький срыв, то долго и нудно выговаривала, указывая на недостатки, зато всегда умалчивала об успехе, который был как раз чаще, чем срывы. Шура долго не понимала, в чем дело, пока не объяснила бухгалтер: Алину Степановну настраивают против Шуры в редакции, потому что родственница одной из сотрудниц устроилась в типографию и метила на место мастера. А другая сотрудница редакции была родом из одной деревни с Кимом Фирсовым, отцом Шуры. Повзрослев, Шура стала столь похожа на него, что тайное стало явью. К тому же, вероятно (так предполагала Павла Федоровна), ей Ким нравился, может, она даже хотела выйти за него замуж, а тихоня Дружникова взяла да переманила парня к себе. Но главное — почему-то выразил свое неудовольствие и Потоков, первый секретарь горкома, когда узнал, что Шура работает в типографии.
