Однако долго работать Шуре Дружниковой в Свердловске не пришлось. В Тавде стало вакантным место мастера, и Шура решила перевестись в Тавду, тем более что ей так сделать предложила бывший мастер Алина Степановна, назначенная директором типографии.
Начальник управления сначала не хотел отпускать Дружникову в Тавду. Девушка ему нравилась своей серьезностью и в то же время готовностью в любой момент расхохотаться над шуткой, своей открытостью души, излишней, может быть, прямолинейностью и честностью. Наверное, трудно будет ей в жизни, оттого ему, пожилому человеку, которому Дружникова годилась во внучки, хотелось уберечь ее от жизненной скверны. Правда, своенравна и упряма, уже успела показать свой норов: однажды не явилась на субботник по уборке улиц, заявив, что работникам коммунальной службы следует лучше выполнять свои обязаности, тогда не будет необходимости заставлять это делать других. Он влепил ей выговор, однако сделал это не от злости на нее, а скорее для острастки, чтобы научилась выполнять распоряжения начальства. Но Дружникова умна, умеет хорошо и быстро работать, сразу схватывает суть дела, ее деловитость не вызывала сомнений, на нее можно было положиться, и у нее может удачно сложиться карьера, если она будет работать в областном управлении. Потому сказал:
— Нет, и не думай, не отпущу.
— Но ведь Тавда — мой родной город, там живет моя мама. Не в другую же область я прошу меня перевести! — вспылила Шура. — Там у нас квартира, мама болеет, ей трудно жить одной, а к себе взять ее не могу.
— Подожди годик, дадим и тебе квартиру в новом доме, вот и возьмешь мать к себе, — пообещал начальник управления. — Может даже, и в общежитии комнату найдем через пару месяцев, потерпи немного. А то поезжай в Кушву директором. Это все же лучше, чем работать мастером, я сам был мастером, знаю, что это такое — собачья работа, — Помазкин смотрел благожелательно, и Шура верила, что желает ей добра.
Но Шура терпеть не хотела, никакие варианты, кроме перевода в Тавду, ее не устраивали: почему-то показалось, что если не отпустят, то это — конец всему. А чему — всему, и объяснить не смогла бы, лишь страстно захотелось домой, в Тавду, и она готова была уехать самовольно, вопреки здравому смыслу. Однако начальник управления продолжал уговаривать, доказывать, что не стоит уезжать в Тавду, а Шура приводила все новые и новые аргументы целесообразности этого, и когда их исчерпала, то просто расплакалась. Крупные слезы текли по щекам, она их размазывала по лицу, а начальник управления обескураженно смотрел на плачущую, до невозможности несчастную девчушку, наконец, осознав, что бесполезно удерживать ее: упрямица может добиться увольнения другим способом, то есть безобразным отношением к своим обязанностям, а наказывать ее не хотелось. И тогда он сердито закричал:
— Да поезжай ты в свою Тавду, только не реви, я терпеть женские слезы не могу!
Удивительно, но Шурины слезы тут же высохли, она улыбнулась так широко и счастливо, что Помазкин перестал на нее сердиться. И ни в тот момент, ни позднее, Шура так и не смогла даже самой себе вразумительно объяснить, почему так рвалась в родной город. А ее туда вела судьба…
В Шурины обязанности, кроме разработки новых норм, входило также инспектирование районных нормировщиков. Ее молодая начальница Людмила Гришанова предпочитала гонять по командировкам Шуру, и та за полгода, что работала в областном управлении объехала половину типографий.
Что-то не ладилось у Людмилы с руководством управления. Наверное, потому она, получив выговор от Помазкина, потому что, как и Шура, не явилась на субботник, тут же отправилась в больницу и получила освобождение от работы в связи с нервным расстройством. А спустя неделю после того Романенко, главный инженер, в обед сказал Шуре:
— Если хочешь, я отвезу тебя в столовую, — к тому времени управление стало структурным подразделением облисполкома, и сотрудники стали ездить в столовую облисполкома — там готовили лучше, и цены были ниже, чем в рабочей столовой полиграфкомбината.
Шура пожала плечами, мол, отвезите.
Однако Романенко не поехал в столовую, остановился возле небольшого кафе. Шура с любопытством стала ждать продолжения: она уже давно заметила, что главный неравнодушен к ней, хотя и не предлагал переступить запретную линию отношений.
Романенко учтиво пропустил ее вперед себя, усадил за столик, и пока ожидали официанта, сказал:
— Я давно хотел поговорить с тобой…
Шура лукаво посмотрела на инженера:
— О чем?
— Я хочу сказать, что неправильно себя ведешь.
Шура удивленно взглянула: «Не поняла».
Романенко начал говорить медлено, подбирая слова, мягко, словно не желал обидеть девушку:
— Ты не выполняешь моих распоряжений…
Шура протестующе вскинулась:
— Как это не выполняю? Даже больше, чем полагается по должностным инструкциям, — она имела в виду свое негласное положение личного секретаря Романенко.
— А как расценить то, что, когда я велел тебе после планерки написать объяснительную, почему не явилась на субботник, ты заявила, что не имеет смысла. Хорошенький ответик!
— Конечно, не имело. Выговор-то мне и так вкатили, без всякой объяснительной.
— Я думаю, ты у Людмилы на поводу пошла, но ведь каждый человек имеет право на свою точку зрения, и ты — тоже…
— Я ее имею, — сказала Шура.
— Не тянись за ней, — Романенко словно и не слышал ее реплики. — Не веди себя, как изнеженная барынька. У вас было разное детство.
— При чем тут мое детство? — сверкнула глазами Шура.
— А притом, что ты способна и сама мыслить, а не фыркать по каждому поводу в угоду Людмиле.
— Я и не фыркаю. Но считаю, что выговор получила ни за что. Кому нужны эти бестолковые субботники? Метлой мести могут и дворники, только пусть работают добросовестно. А у нас — будем на субботнике или нет — все равно вычтут из зарплаты, сколько потребуются. Какое мне дело до войны во Вьетнаме? То есть, я хочу сказать, что мне не жаль, что моя пятерка пойдет на рубашки вьетнамским ребятишкам, да ведь, наверное, не дойдут мои деньги до ребятишек.
— Ты с ума сошла? В чем обвиняешь партию и правительство? Нет, ты права, рано тебе еще в партию вступать… — Романенко в управлении возглавлял партийную организацию и завел однажды разговор, не желает ли она вступить в партию, и Шура ответила, что быть коммунистом — великая честь, и она пока той чести не достойна.
— Да ни в чем я не обвиняю, — пожала плечами Шура, — просто размышляю. А только бы лучше мне на ту пятерку домой съездить. Ну а если все равно деньги вычтут, так стоит ли на субботник ходить? — и она весело рассмеялась.
— Ох, какая же ты еще бестолковая девчонка, Шура! — вздохнул Романенко. — Ни грамма хитрости в тебе, ни в чем выгоды для себя не ищешь. А Людмила вот желает в партию вступить. Уж лучше бы ты пожелала. Вот зачем ты хочешь из Управления уйти? Плохо тебе здесь?
Шура шевельнула вновь плечами, дескать, не плохо. Романенко понял ее правильно, потому сказал:
— Вот и не дури. Забудь о переводе. Тем более семинар мастеров скоро, а Людмила сделала вид, что заболела, тебя подставила под удар. Кто будет по нормированию с мастерами заниматься?
— Да ладно, — усмехнулась Шура, вот, мол, ты чего боялся: как бы семинар не сорвался, а до меня тебе и дела нет, — проведу я этот семинар, все равно ведь документы по новым нормам я готовила.
Семинар проходил в Нижнем Тагиле, городе сером и задымленном множеством заводов, хотя достаточно было и одного металлургического комбината, чтобы испоганить атмосферу над городом. Помогали ей уже знакомые нормировщики Нижне-Тагильской типографии — Ольга Дмитриевна и Мария Андреевна. Последней до пенсии осталось года три, и она панически боялась, чтобы ее не сократили. Поэтому выполняла каждую просьбу Шуры. Заставь она ее каждые пять минут чай подавать, и Мария Андреевна подавала бы с превеликим удовольствием. И совсем другой была Ольга Дмитриевна, семидесятилетняя старушка, маленькая, кругленькая словно колобок. Энергия била из нее как из живого источника и передавалась каждому, кто был с ней рядом. Ольга Дмитриевна давно уже на пенсии, денег ей хватало — она была одинокой, но скучно дома, потому и работала. Впрочем, как считала Шура, никто лучше ее не знал нормирование наборных процессов, где возникало множество нюансов.
