В дверь позвонили. Это пришла соседка.
— Что случилось, Анна Игнатьевна?
— Николая Константиновича позавчера вынули из петли. Мертвого.
-..? — глаза Шуры стали огромными, в них застыл вопрос: «Что случилось?!»
— Мертвого, да, — продолжала соседка. — У него перед этим ночью, соседка сверху рассказывала, был какой-то шум, видимо, в дверь твоей комнаты ломились. Утром он вышел на улицу. Постоял на крыльце, посмотрел на небо, на все вокруг. Внимательно так посмотрел, я с балкона его увидела, и мне почему-то подумалось: «Надо же, как смотрит странно, словно прощается». Разве я знала, что и в самом деле так? Потом зашел в подъезд. А вечером я спускаюсь вниз, смотрю, а дверь приоткрыта. Дай, думаю, позову, дома ли Николай Константинович, а то надо бы дверь захлопнуть. Позвала, а он не откликается. Я и зашла в квартиру: что-то тревожно стало. Вхожу в коридорчик, а из ванной ноги торчат. Испугалась я, бросилась звонить в «скорую», в милицию. Его сняли. Сказали, что уже около двенадцати часов висел. У меня от сердца отлегло, я ведь поначалу-то думала, что это я виновата, бросилась всем звонить, а надо было прежде петлю обрезать, да попытаться привести в чувство, вдруг еще ожил бы…
— Где он сейчас?
— В катаверной.
— Кому вы сообщили об этом из наших? — Шура спрашивала резко, вопросы ее были похожи на выстрелы, и Анна Игнатьевна отвечала так же точно и конкретно.
— Я нашла на столе бумажку, где были записаны все адреса — Виктора, Лиды, Гены. Дала телеграмму Лиде и Геннадию, Виктора тоже оповестила.
Шура понятливо кивнула: мать, уезжая, прикнопила к стене адреса всей родни, словно чувствовала, что понадобятся. Она сдержанно поблагодарила соседку:
— Спасибо вам, Анна Игнатьевна. Скажите, сколько заплатили, я отдам.
Соседка протестующе замахала руками, дескать, что ты такое говоришь, в горе всегда надо помогать друг другу.
— Может, есть хочешь? Пойдем ко мне, — предложила старушка. — Страшно тут.
— Нет, спасибо, — поблагодарила Шура соседку. Ей вновь надо было остаться одной, чтобы переварить жуткую информацию. Она подняла стол в комнате, стулья, села, случайно взглянула на зеркало, висевшее на стене, и увидела себя там — осунувшееся лицо, запавшие глаза, припухший нос. Шура решила в ванной умыться, но резко развернулась к кухне: зайти сейчас в ванную, когда в квартире пустынно, шаги гулким эхом отдаются среди стен — свыше сил.
Шура умылась, вытерлась чистым полотенцем, взятым в шкафу в своей комнате, где было заперто перед отъездом все самое ценное, и села на свою кровать, положив голову на стиснутые кулаки, упершись локтями в колени. Стала размышлять, что делать. Шура всегда размышляла, прежде чем принять решение.
Она в доме одна — это раз, денег едва хватит на обратную дорогу — это два, где мама, она пока не знает — это три, если придется самой хоронить отца, то, где взять деньги, тоже не знает — это четыре. Четыре почти неразрешимые проблемы, если учесть ее возраст и полное безденежье.
Однако из любого положения всегда можно найти выход, в это Шура верила твердо, и сперва подсчитала свои денежные ресурсы. Потом собралась пойти на почту и вновь направить всем родным телеграммы: тело отца лежит в морге, значит, есть время все организовать. А потом подумать, где занять деньги на похороны. Но не успела Шура выйти из квартиры, как в замке заворочался ключ, и на пороге появились Павла Федоровна и Геннадий с Полиной, своей новой женой. Шура бросилась на шею матери, обе заплакали. Шура с душевным облегчением — теперь не одна, Павла Федоровна с горечью оттого, что осталась вновь одна, от чувства вины перед Смирновым, с которым прожила восемнадцать лет, и уехала по настоянию детей, хотя и чуяло сердце беду, даже прощальные слова его не остановили ее, и вот — беда.
Похороны были более чем скромные: простой некрашеный, обитый внутри белым материалом гроб, пара венков. Правда, отцу теперь было все равно, где лежать, его лицо было спокойно, губы чуть-чуть раздвинуты в улыбке, и эту странность подметила служащая катаверной — так называли в Тавде морг, — которая обряжала Николая Константиновича в последний его путь по земле.
— Странно, повесился, а губы — розовые, — сказала она Геннадию и Шуре, которые привезли новую чистую одежду для покойного. Старушка не позволила им помогать — не положено, а вот положить тело в гроб одна не могла, потому Геннадий вместе с ней взялся за плечи, а Шура — за ноги, похожие на весенние сосульки, такие же холодные и влажные. И Шуру сразу же охватил с ног до головы жуткий холод, словно не в гроб укладывали они отца, словно там, внизу под белой простыней была пропасть, и падая туда, отец, потянет за собой и Шуру, и девушка в паническом страхе выронила ноги отца, которые с глухим стуком ударились о днище своего последнего деревянного неказистого пристанища. Брат понял ее состояние, подошел, обнял за плечи и крепко прижал ее голову к груди:
— Пигалица, если хочется поплакать — поплачь, не держи слезы в себе, не то душу спалишь…
«Душу спалишь…» — эти слова брата часто всплывали потом из памяти Шуры, когда приходила к ней беда, и слезы безуспешно рвались наружу сквозь сухой блеск глаз, но Шура вспоминала эти слова, они были своеобразным паролем, и тогда слезы орошали благодатным ливнем ее душу.
Погода в день похорон была слякотная, заполнявшая душу тоской. Сеял мелкий дождик, затянутое темными тучами небо низко висело над головой, потому проводить Смирнова в последний путь пришли несколько стариков-коммунистов из партийной организации городских пенсионеров. Память о том дне, убогих похоронах отца занозой засела в сердце Шуры. Занозу можно и вытащить, да ведь сердце — не палец…
Опять не обошлось без Изгомовой, которая имела, несмотря на репутацию пьяницы и сплетницы, обширные связи, потому что сводничала, предоставляя свой дом для свиданий. Она достала на базе дешевую водку и продукты на поминки, она же помогла выхлопотать место на старом кладбище: новое было неуютное, пустынное, потому многие стремились своих родных похоронить на старом, которое было в сосновом бору. Отцу досталось красивое место — под густой развесистой березой, соседкой ее была старая высоченная сосна.
Тело умершего не стали брать в дом из морга, как принято, на последнюю ночь. Воспротивилась тому Шура. Обычай обычаем, а страшно, ведь отец умер необычно. Геннадий согласился с ней: ему было все равно, так даже меньше хлопот.
Павла Федоровна не посмела спорить с детьми: теперь она, старый больной человек, всецело зависела от них. Ей хотелось посидеть у гроба, поговорить с мертвым, попенять ему, что ушел из жизни так нелепо, навесив позор на всю семью и себя, ведь в старое время, рассказывала Ефимовна, самоубийц даже не разрешалось хоронить на общем погосте, отводили место за церковной оградой. Ей хотелось вспомнить у гроба с Николаем Константиновичем совместные их горести и радости, хотелось просто по-бабьи повыть в голос над мужем… Дети не понимали ее, Павла Федоровна ощущала это всем своим чутким сердцем, не понимали ее привязанности к Смирнову. У них свои заботы, свои хлопоты, всяк при месте, вот и Шура почти самостоятельный человек.
Когда Геннадий с женой Полиной и Шура легли спать, Павла Федоровна оделась и вышла на крыльцо, посмотрела на темное, затянутое тучами небо. Вот и Николай также смотрел на небо перед смертью, что видел он там? О чем думал? Может быть, мысленно посылал ей последний привет или отчаянный зов, чтобы вернулась она домой, помогла ему? Как же тяжко было у него, видимо, на душе, если решился на такой шаг! Впрочем, сам ли он это сделал, ведь был кто-то в квартире в ночь его смерти, кто-то же бился в комнату Шуры, учинил разгром в квартире? Но судмедэксперт Ильинская сказала, что в петле Николай Константинович оказался без постороннего вмешательства.
— Ой ли? — усомнилась в ее словах Павла Федоровна.
— Павла, — они с Ильинской давно знали друг друга, — а если и не так? Тебе от этого легче станет? Детям твоим? Но ведь это — твои дети, а не его. Ну, заведу дело, а ты что делать будешь? Оно завершится нескоро, а тебе одной жить трудно, Александра уедет, что делать будешь? Или девчонку из-за расследования рядом с собой держать будешь? Ей же доучиться надо, не дергай ее. Впрочем, как знаешь, а я все равно и новый акт напишу о самоубийстве, так и знай, — Ильинская заявила это жестко и твердо. Характер у нее тоже был такой же твердый, потому Павла Федоровна была уверена: Ильинская сделает так, как сказала, и решила оставить все, как есть. А она — опять одна, хоть и родни много, и дети есть.
