— Дружникова! Почему на тренировки не ходишь? — тренер лыжной команды Владимир Дмитриевич смотрел сердито.

— Комсомольское собрание было. Не успела, — шмыгнула Шура носом.

— Не успела, не успела… — передразнил ее тренер. — А на соревнованиях я за тебя буду бежать?

— Дак…

— Дак-дык! Все отговорочки, а о дыхании не думаешь, технику не шлифуешь. Как в норму придешь без тренировок?

Шура виновато потупилась. Стыдно, конечно, перед Дмитричем. Но не разорваться же. Она комсорг в группе техников-технологов изготовления форм высокой печати, а попросту — наборщиков, отвечает за девчонок наравне с куратором. Работы — выше головы, и порой Шура жалела, что в автобиографии упомянула о своей школьной общественной деятельности. Но скорее не эта строчка была причиной того, что Дружникову на первом же групповом собрании выбрали комсоргом, а то, что скрытая энергия, которую когда-то заметила Эрна, стала видна и другим. Так что с первых дней учебы Шура впряглась в общественную работу, стараясь сплотить своих новых подруг в крепкий дружный коллектив.

А Дмитрич уже сменил гнев на милость, ворчливо попенял:

— Носом шмыгаешь, мало вам дня, и по ночам на улице болтаетесь, совсем о себе не думаете. Лекарства, хоть какие, есть?

Шура помотала отрицательно головой.

— Пойдем ко мне в кабинет, у меня в холодильнике варенье стоит малиновое, возьмешь с собой, попьешь в общежитии чайку горячего с малиной, глядишь, и пройдет хвороба.

И Шура молча зашагала за тренером.

Уже год Шура Дружникова жила в Куйбышеве и училась в полиграфическом техникуме. Сюда ее занес не ветер романтики — уж на Урале романтики хоть отбавляй, да и Свердловск по количеству различных учебных заведений намного престижнее Самары-городка. Просто Шура со свойственной ей практичностью рассудила, что надо поскорее получить специальность: родители — пожилые, больные люди, мало ли что может случиться. Подумав, решила поступить в полиграфический техникум: нравится работать с механизмами, умеет рисовать, да и, работая в типографии, все-таки, будет иметь дело с газетой. А в университете можно будет потом учиться и заочно.

Полиграфических техникумов в Союзе четыре, ближайший — в Куйбышеве, ему всего пять лет, значит, и оборудование новейшее, и преподаватели с выдумкой, потому Шура и решила поехать в Куйбышев. К тому же это город, где жил когда-то Владимир Ильич Ленин, а что касалось Ленина для Шуры, как и для большинства советских людей, было свято.

Павла Федоровна, узнав о намерении дочери, всполошилась:

— Шурочка, да как же так? Учиться, конечно, надо, но ведь такая даль!

Ей, почти всю жизнь прожившей в Тавде, страшно отпускать дочь в город, где ни родных, ни знакомых.

— Мам, а Москва и Ленинград еще дальше, а Киев — на Украине, — улыбнулась Шура, — так что не беспокойся, что еду в Куйбышев.

— Все равно — даль, можно ведь и в Свердловске учиться, глядишь, иногда бы и на выходные приезжала, — упрямо возразила Павла Федоровна.

— Ну, мама, — Шура обняла ее. — Я все обдумала. Институт — это долго. Да и лучше будет, если я сама решу. Что-то выйдет не так, то никого, кроме себя, ругать не придется.

— Вот всегда ты так: сама да сама! — укорила ее мать.

— Мам, да ведь ты меня такой воспитала, — Шура опять улыбнулась: мать еще не поняла, что дочь давным-давно все решает сама не только за себя, но и за родителей. А Павла Федоровна, словно подтверждая главенство дочери в семье, выдвинула последний и, наверное, самый для нее важный аргумент:

— Шурочка, а как же мы с отцом? — она глянула несмело в глаза дочери.

Да… Это — вопрос вопросов, но Шура думала и об этом. Уезжать, бросив родителей, вроде, и нельзя, но и учиться надо, и если ради них пожертвовала учебой в университете, то следует получить хотя бы среднее техническое образование. Родители, конечно, между собой обсуждали, как будут жить без Шуры. Мать написала Виктору в Тюмень, спросила, можно ли будет пожить у него во времянке, пока Шура учится, однако Виктор ответил, что планирует времянку переделать в баню. Шура, узнав об ответе брата, расценила его вежливым отказом. Но ничего, три года пролетят быстро, зато потом она, работая самостоятельно, и родителям сможет помогать.

Вечер перед отъездом в Куйбышев прошел почти в полной тишине. Даже Ярик смотрел на девушку грустными глазами и тяжко вздыхал.

Шура уложила вещи в чемодан и отправилась спать в свою «летнюю резиденцию» на второй этаж дровяника, где устроила небольшую мастерскую. Она долго не могла уснуть, думая о том, что ее ожидает в незнакомом городе, поступит учиться или нет. Сквозь выбитый сучок в доске стенки сарая, Шура видела, что родители тоже не спят: в квартире горел свет. Он был такой ласковый, словно звездочка в ночи, такой приветливый. Свет родного окна…

Незаметно сморил сон, и вдруг над головой раздался грохот, словно на крышу сарая из самосвала одним махом свалили чугунные чушки: на город налетела неожиданная гроза. Шура испуганно встрепенулась, приникла к сучку-глазку, но на улице была чернильная темень, лишь по-прежнему светилось окно в их квартире. И вдруг Шуре показалось, что прямо ей в глаз ринулось с высоты голубое злое пламя, девушка отшатнулась, а через мгновение по крыше застучала железная дробь, и опять невидимый небесный самосвал свалил на землю свои железные чушки. «Трах-тах-тах-рах-рах-ах!..» — зарычал гром, и опять сквозь дырку в стене полыхнул голубой свет.

Шура укутала голову одеялом: она с детства почему-то боялась грозы, однако грохот все равно достигал ушей, казалось, что сотни чертей устроили шабаш. Одни толкли железный горох, другие дрались кривыми саблями. Шура не выдержала и решила сбежать домой за толстые надежные стены. Вздрагивая от грома над головой, натянула халатик и выскочила из сарая. Едва защелкнула замок на двери, как хлынул ливень. Косой, крупный, словно град, дождь. В одну секунду на ней не осталось сухой нитки. Шура скользнула по лестнице вниз, радуясь, что не зря трудилась, зачищая перила абразивной шкуркой, а то бы, наверное, ладони занозила до костей и помчалась к теплому свету окна, забарабанила по стеклу, сообщая о своем возвращении. Мать глянула в темень, приложив ладонь козырьком над бровями, чтобы рассмотреть, кто буянит за окном помимо грома, и в свете очередной молнии увидела дочь.

— Господи, Шурочка, промокла-то как! — засуетилась мать, стараясь обогреть дочь.

Отогревшись горячим чаем, заботливостью матери, Шура забралась в свою постель и вскоре заснула под шорох дождя за окном. Последней мыслью было: «Интересно, почему именно сегодня налетела гроза? Может, это предупреждение, чтобы я не уезжала? Или наоборот благословение?»

Провожать Шуру на вокзал отправилась одна Павла Федоровна. Она еле сдерживала слезы: вот и последнее дитя покидает дом, смотрит печально, а в глазах посверкивает радость. Павла Федоровна и понимала эту радость: трудно Шуре с ними, стариками; и в то же время одолевала обида: уезжает, эгоистка, в такую даль, не понимает, каково им придется одним… И тут же, как Ефимовна когда-то, Павла Федоровна укорила себя: «Зачем же я так думаю? Пусть учится, ей жить, вперед идти, а наш путь вот-вот и оборвется».

А Шуру и в самом деле грусть покинула, едва поезд тронулся. Она помахала матери в открытое окно купе. Правда, мелькнула мысль, что, может, и зря поехала в Куйбышев, можно было бы и в свой деревообрабатывающий техникум поступить, работала бы потом на лесокомбинате, другие же работают. Однако позднее раскаяние покинуло девушку с последними огоньками родного города. Поезд мчался в ночи, по вагонным окнам заколотил дождь, вновь запорыкивал гром, но Шура уже не пугалась, посчитав на сей раз грозу и дождь хорошей приметой, предвестницей удачи.

А удача и впрямь сопутствовала Шуре. Без хлопот в Свердловске купила билет до Куйбышева, доехала туда без приключений, первую ночь провела не на вокзале, как думала раньше, а у новых знакомых, попутчиц по купе. Повезло ей потом и в техникуме: удалось устроиться на время экзаменов в общежитии, и соседка по комнате, Лина, оказалась славной.