Амалия Павловна была прекрасно воспитана. Она знала немецкий, английский и французский языки, обладала великолепным литературным чутьем и потихоньку занималась переводом произведений зарубежных фантастов, сама же и печатала текст на машинке. Павла Федоровна хорошо ее знала по работе в редакции, иногда навещала вместе с Шуркой, которой Амалия Павловна однажды дала почитать очередной перевод, и Шурка, восхищенная книгой, сделала для нее несколько иллюстраций. Позднее, когда Дружниковы покинули улицу Лесопильщиков, уехала к родным в Ташкент и Амалия Павловна, поскольку единственная родная ей душа в городе — Иван Трофимович — умер. Ей было уже семьдесят, однако не растеряла она жизненную энергию, оптимизм, и Шурка всегда вспоминала Амалию Павловну с теплотой.
Про горе говорят: «Пришла беда — открывай ворота».
Только, казалось, успокоилась Павла Федоровна после травмы Геннадия, который понемногу выздоравливал, как из Альфинска пришла новая телеграмма: «Бабушке плохо. Выезжайте».
На семейном совете решили: пусть на сей раз Павла Федоровна едет одна — Николай Константинович заболел, а у Шуры — выпускные экзамены «на носу». И Павла Федоровна поехала.
Ефимовна жила в Альфинске у всех по очереди: у Зои, Розы, Лиды. Она бы уехала к Павле, да у той в одной комнате и так негде повернуться. Вот и курсировала Ефимовна в Альфинске между детьми и внуками, в неизменной своей телогреечке, кругленькая, как колобок, лучистая от морщинок на добром лице, ожидая, когда Павла получит новую квартиру, чтобы переехать к ней.
Ефимовна давно уж не серчала на старшую дочь, которая, несмотря на протесты родни, все-таки не рвет со Смирновым, правда, однажды очень обидела ее, написав, по-своему грубовато, что Павла живет с ним, потому что просто не может без мужской ласки. На самом закате своей жизни Ефимовна поняла, насколько добрее и порядочнее старшая дочь, чем, к примеру, Зоя. Своим практичным крестьянским разумением она поняла, что и Смирнов не такой уж плохой человек, что губит его «широкое горло», что Павла и он подходят друг другу по образованности, уму. Но мысли свои она таила в себе, потому что даже робкое замечание в защиту старшей дочери вызывало такой град насмешек у младших, что Ефимовна тут же ускользала в свой уголок от греха подальше. Потому о своей мечте пожить у Павлы Ефимовна высказывалась только в письмах.
К Лиде бабушка приходила помочь по хозяйству, да за детьми присмотреть, ведь у нее их четверо, почти погодки, а двое младших — двойняшки, к тому же и Семен, и Лида работали на двух работах: не шутка — прокормить такое семейство. К Гене наведывалась наторкать его в загривок за «брандахлыстство» — гульбу одинокого мужчины и тоже немного прибраться в его квартире.
Ефимовне давно было за восемьдесят, но покоя даже в старости не обрела. И смерть уже бродила рядом, искала случай придраться. И нашла. Соскучившись по горластым правнукам, Ефимовна собралась навестить Лиду. Прихватила конфет в кулечке — она любила пить чай вприкуску, а еще больше любила угощать внучат. Взяла и табакерку: в последние годы она, несмотря на недовольство дочерей, пристрастилась нюхать табак, дескать, и нос хорошо прочищает, и в голове светлее становится. Но до Лиды Ефимовна так и не доехала.
Как выяснилось позднее, бабушка устроилась в автобусе удобно — у окна: ехать несколько остановок. Достала табакерку, взяла щепоточку табака, поднесла к носу и оглушительно чихнула раз, другой. И тут кровь хлынула из носа и рта. Водитель высадил пассажиров и отвез бабушку в больницу. Потом все пришли к выводу, что если бы бабушка не упала накануне и не ударилась головой, то ничего бы и не случилось. Но смерть искала причину забрать Ефимовну к себе, и не упустила случая.
И долго никто не узнал бы о случившемся, если б Валерик, старший сын Лиды, самый мягкий и сердечный из ее чад, он многое взял от бабушки Павлы, даже пробовал стихи писать, которые отсылал на рецензию тавдинской бабушке, но прабабушку Валю, которая вынянчила его и всех детей Лиды, считал самой главной бабушкой. Потому, соскучившись, отправился к Зое, чтобы пригласить бабушку Валю к себе. Зоя удивилась:
— Да она же к вам уехала.
— Нет ее у нас, — еще больше удивился Валерик.
И только тогда забили тревогу, бросились искать в морге, в больнице, но нигде не значилась Ермолаева Валентина Ефимовна. Однако Богу, видимо, было угодно, чтобы рабу Божию Валентину похоронили по христианским обычаям, потому в больнице одна из медсестер вспомнила, что у них уже две недели лежит парализованная неизвестная старушка. Лида бросилась в указанную палату…
Бабушка лежала с отсутствующим взглядом, никого не узнавая, что-то пыталась сказать, но язык не повиновался. Лишь тогда она пришла в себя, когда у ее постели, плача, опустилась на колени Павла. Ефимовна скосила глаза в ее сторону, с трудом выговорила:
— Вафа… — она приподняла чуть-чуть кисть правой руки, насколько было возможно, и попыталась осенить крестом старшую дочь, самую любимую, иногда непонятную и самую несчастливую из всех своих детей. — Вафа…
О чем Ефимовна думала, находясь уже наполовину в потустороннем мире? Может, вспомнилось пророчество бабки Авдотьи, предсказавшей Павле трудную жизнь? Или подивилась, что угадала она и то, что старость Ефимовны пригреет не Павла? Может, вспомнила свою суровую свекровь-староверку и ее страшное проклятие и решила в свои последние минуты благословить старшую дочь, а заодно и всех ее детей, внуков и правнуков, в ком будет хоть малая толика крови Федора Агалакова? Господи, дай им всем счастья! Наверное, вспоминала она день за днем, час за часом и свою нескладную невеселую жизнь, вспоминала Егора, второго своего мужа…
Но не могла ничего сказать Ефимовна о своих думах. А сил хватило ровно до того момента, как увидела Павлу, благословила ее и спокойно навеки закрыла глаза.
Экзамены в школе пролетели бурно, незабываемо, лихо. Шура даже и сама не предполагала, что сдаст экзамены так успешно — на одни пятерки. Лишь за сочинение получила четверку, но иной оценки она и не ожидала, потому что у нее была взаимная неприязнь с Алейниковой, молодой учительницей литературы, которая преподавала у них последний год вместо Елизаветы Ивановны Ермаковой, которую в городе считали лучшим литератором. Как бы ни была подготовлена Шура к урокам, а Светлана — так десятиклассники звали новую учительницу — не ставила ей оценки выше «хоров» по литературе и «удов» по русскому. Шура злилась, зазубривала материал по учебнику, но во время ответа сбивалась на живые слова и свое мнение, а этого Светлана, не отступавшая ни на шаг от программы и учебника, очень не любила.
Экзаменационная четверка сыграла свою роль в дальнейшей судьбе Шуры, потому что одной из причин ее решения не поступать в тот же год на факультет журналистики была и эта злополучная четверка. И все-таки Шура первой из всей своей многочисленной родни получила аттестат о среднем десятилетнем образовании. И всегда в учебе она была своеобразным первопроходцем: первой закончила десятилетку (за ней дети Лиды), техникум (потом двоюродные братья, Лида и ее дети), университет. Но это все будет потом, а тогда вступление Шуры на самостоятельную жизненную дорогу было невеселым.
Шура, как и все десятиклассники, радовалась окончанию школы, одновременно страшась будущей взрослой жизни. Какая она, эта взрослая жизнь, к которой каждый стремится с малолетства? А что такое взрослость? Прежде всего — умение мыслить самостоятельно, быть ответственным за себя и других. И вот как раз этому школа и не научила Шуру и ее товарищей. В их головы вкладывались, порой — «вколачивались», обширные прочные знания. Школа выпустила их на жизненный простор, напичканных, как спутники аппаратурой, всевозможными знаниями. Но не было в школе предмета — наука о жизни, да и невозможно жизнь уложить в жесткие рамки учебника. Жизненные человеческие пути неисповедимы, все так запутано на этих путях, все порой необъяснимо. Может, это потому, что жизнь человеческую пишет величайший из авторов — судьба? А от судьбы не жди пощады.
