Плохо было то, что я никому не мог сообщить о своем аресте. Кто вообще знал о нем? Разве моим родителям могло прийти в голову, где я? Удалось ли Малху пробраться домой? Сидел ли Тимон в противоположном конце моего подвала? Мне рисовались мрачные картины. Сколько еще евреев держат они здесь? Скольких из них они пытали, скольких убили? Сколько людей просто исчезли неизвестно куда? И что будет со мной?

В этой дыре, куда не проникали солнечные лучи, а из звуков доносились только шаги стражи, я скоро утратил всякое чувство времени. Эта темница походила на склеп, и в этом склепе я был заживо погребен. В спертом воздухе был разлит смертный страх. В отчаянии обратился я с молитвой к Богу:

Я вел счет дням по скудным пайкам, которые мне через равные промежутки подсовывали под дверь. Прошла неделя. Ничего не происходило. Прошла вторая неделя. Она показалась мне годом. Наконец, где-то в середине третьей недели меня повели наверх.

Неужели выпустят? Во мне проснулась надежда. Сначала шли бесконечными коридорами. Потом меня втолкнули в просторный зал. Я стоял, ослепленный светом, лившимся в окна. Когда глаза понемногу стали привыкать, я начал различать подробности. Передо мной на высоком помосте стояло судейское кресло. В кресле сидел небольшого роста человек. На нем была дорогая белая тога с пурпурной каймой. На пальце блестело золотое кольцо – знак того, что человек этот был римский всадник. Солдат, приведший меня сюда, прошептал: «Префект». Итак, передо мной в судейском кресле сидел сам Понтий Пилат, префект Иудеи и Самарии. [11]

Допрос в высшей инстанции. Здесь должна решиться моя судьба. Только бы не всплыло ничего, связанного с Бараевой!

Когда я вошел в зал, Пилат просматривал какой-то свиток. Два солдата личной стражи стояли один слева, другой справа от него. Писец вел протокол. Не поднимая глаз от свитка, Пилат заговорил:

– Андрей, сын Иоанна! Я прочел протокол твоего допроса. Ты утверждаешь, что примкнул к демонстрации моих противников случайно. Тем временем мы собрали о тебе некоторые сведения. Мы узнали очень много. Почему ты скрыл от нас такие важные вещи?

– Кроме того, что я сказал, мне не приходит в голову ничего, что могло бы считаться важным, – с запинкой ответил я.

– И тем не менее это важно.

– Он равнодушно посмотрел на меня и тем же невыразительным голосом продолжал:

– Твоя биография неполна.

– Не знаю, что еще могло бы заинтересовать римские власти.

– Где ты был, после того как закончил обучение в грамматической школе? [12]

Ага, вот оно что! Когда-то давно один человек сказал мне: говори полиции правду, но как можно меньшую часть правды. Поэтому я сказал:

– Я жил в пустыне у одного отшельника, некоего Ванна. Я пробыл с ним год.

– Вот как. И там ты просто вел отшельническую жизнь и больше ничего?

– Я хотел найти путь к истинной жизни. Я изучал Закон нашего Бога.

– Почему ты умолчал об этом?

– А зачем мне было упоминать этот год? Это имеет отношение исключительно к религии.

– Эта твоя «религия» допускает также и другие толкования. Во-первых: ты провел целый год у повстанцев. Во-вторых: тебя схватили во время демонстрации против римского префекта. В-третьих: демонстрация эта направлялась подстрекателями из подполья.

– Так что, это я – подстрекатель и провокатор? Чушь!

– Но этого нельзя исключить.

– Я ушел в пустыню, чтобы в одиночестве поразмыслить. Не всякий, кто на время отказывается от обыденной жизни, обязательно мятежник и террорист. Я сторонник мира.

– Ты не сказал о времени, проведенном в пустыне. Это подозрительно.

Меня бросило в пот. Волосы прилипли ко лбу. Моя одежда источала зловоние. Три недели я был лишен возможности ее сменить. Мне ни разу не дали помыться. Наверняка я являл собой поистине жалкое зрелище. Но и в душе моей, как и во внешнем облике, царил полнейший разлад. Я и правда – подобно многим другим – поселился в пустыне из религиозных побуждений: чтобы там, в тишине оазиса, осмыслить свою жизнь и спросить у Бога, чего он ждет от меня. [13]Но это было не все – там же познакомился я и с Вараввой. Неужели Пилат об этом узнал? Но он только повторил:

– Все это очень и очень подозрительно!

– Что угодно покажется подозрительным, если не доверять человеку. Честное слово, я случайно оказался среди демонстрантов. Моя совесть чиста. Поэтому я и не пытался бежать, как другие, – продолжал я стоять на своем.

Пилат по-прежнему сохранял полное равнодушие. Что ему от меня нужно?

– Я мог бы назначить судебное разбирательство, – помолчав, сказал он.

– Судьям придется признать меня невиновным!

– Вероятно. Но тебя еще можно отправить в Рим для дальнейшего дознания.

– И там меня тоже признают невиновным.

– Да, но на это уйдет два года. Два года тюрьмы тебе обеспечены! – он поднял на меня глаза и многозначительно улыбнулся.

К чему же он в конце концов клонит? Не мог же он всякого, кто покажется подозрительным, отправлять в Рим! Тогда половину населения Палестины пришлось бы погрузить на корабль. С другой стороны, ясно было, что Пилат в состоянии мне повредить – неважно, буду я признан виновным или нет. Тут он заговорил снова:

– У меня есть к тебе честное предложение. Тебя прямо сейчас отпустят, если ты согласишься собрать для нас кое-какие сведения о некоторых религиозных движениях в стране.

– Это шантаж!

Все во мне клокотало от возмущения и негодования. Я едва удержался, чтобы не плюнуть Пилату в лицо. Этот человек пытался бесстыдно шантажировать меня, а еще говорил о честности!

– Скажем так, это – сделка, в которой одинаково заинтересованы обе стороны.

– Я не желаю быть шпионом.

– Вряд ли нам обязательно произносить такие громкие слова, как «шпион». То, что я предлагаю тебе, давай лучше будем называть «сбором информации». Ты не должен будешь ни указывать на кого-либо, ни доносить.

Сколько цинизма было в словах Пилата! Как будто я не знал, что это все равно что донос – передавать римлянам сведения, что какая-то группа людей мыслит не так, как хотелось бы римским властям! Я взял себя в руки и сказал как можно спокойнее: