– Может быть. Во всяком случае, было такое время, когда он об этом мечтал, – ответил я.

– А что значит «колеблющийся тростник»?

У меня возникло чувство, что Антипа для них важнее, и я несколько успокоился. Вдруг чиновник собирает информацию именно о нем? Когда я заговорил, голос мой звучал чуть более уверенно:

– «Колеблющийся тростник» – это у нас так говорят. Десять лет назад, когда Антипа перенес свою столицу в Тивериаду – город, который он основал и назвал в честь императора, – повсюду слышались недовольные голоса. Это и понятно: мы в Сепфорисе не обрадовались, когда другой город стал главным. В столице торговля идет лучше, чем в провинции. Поэтому многие в Сепфорисе были тогда настроены против Антипы.

– И причем же тут «колеблющийся тростник»?

– Это было вот как. Антипа отдал приказ в своей новой столице чеканить монету. На монетах обычно изображают правителей. Но еврейский-то закон запрещает создавать образы животных и людей! Тогда Антипа решил взять какой-нибудь безобидный мотив, что-то, что выделяло бы его столицу среди других городов: камыш, наприме, тростник, колеблющийся на ветру. И вот на его первых монетах, в том месте, где должен быть его профиль, оказался этот самый тростник. Из-за него Антипу и стали в шутку называть «колеблющимся тростником». Вот и все. [5]

– Между кем колеблется Антипа?

– Он колеблется между Сепфорисом и Тивериадой.

– Только между городами?

– Между женщинами он тоже колеблется!

– Ты намекаешь на историю с Иродиадой!

– Да. На его колебания между первой женой, набатейской принцессой, и Иродиадой.

– А не колеблется ли он уж заодно между набатеями и римлянами? Женился же он на дочери царя набатеев!

Ага – так вот, оказывается, почему римлянам интересен колеблющийся Антипа! Я ответил совершенно спокойно, и в моих словах не было ни тени притворства:

– Нет! Антипа, как и отец его, Ирод, – верный союзник римлян.

– А как это вяжется с тем, что он одновременно строго соблюдает еврейский закон? К примеру, ты же сам говоришь, что он отвергает любые изображения.

– Так делают все евреи.

– Да неужели? А вот ваш раб, Тимон, поведал нам, что у вас в доме, в одной из пристроек, стоит статуя языческого бога!

– Эту статую подарил один наш компаньон, язычник. Нам не хотелось обижать его, отказываясь от подарка, – стал оправдываться я.

– Но ведь как интересно: вы, значит, прячете в своих домах кумиры богов!

– Даже у Антипы в его дворце есть изображения животных! [6]А его брат, как вы знаете, даже велел изображать на монетах Цезаря!

– Как ты говоришь? Изображения животных? Это что, правда?

– Видел своими глазами. Они у него в Тивериаде, в его новом дворце. У себя в домах богатые люди не такие ревнители еврейских законов, как на публике.

– Да, интересно, что бы на это сказал народ: Антипа втайне поклоняется кумирам! А кое-кто из жителей Сепфориса ничуть не лучше!

– Статуи – не боги. Статуи ваяют ремесленники. Они всего лишь вещи среди прочих вещей. Если такая «вещь» есть у нас в доме, это еще не означает, что мы поклоняемся кумирам.

– Я не понимаю тебя. Весь мир поклоняется богам в образе статуй.

– Мы никогда не станем поклоняться тому, что создали люди. Бог невидим. Его нельзя нарисовать или высечь из камня.

Наступило молчание. Офицер задумчиво смотрел на меня. Ну, разве не глупость в моем-то положении заострять внимание на том, что отделяет нас, евреев, от других народов от этого римского офицера, стоящего передо мной? Помолчав, он, впрочем, заговорил вполне спокойно:

– На этот счет, если уж речь зашла о вашем боге, который не имеет образа, я слышал вот какую историю: очень давно, когда в Египте разразилась страшная эпидемия, фараон обратился к оракулу бога Аммона за советом. Оракул поведал, что фараон должен очистить свою страну от вашего проклятого богом народа, и тогда мор прекратится. Всех евреев, живших в Египте, выгнали в пустыню, предоставив своей судьбе. И вот толпы их побрели, деморализированные, по пустыне. Но потом один из вас, его звали Моисей, внушил им, что они не должны ждать помощи ни от богов, ни от людей. Ведь боги-то покинули их. Они должны поверить в себя и сами справиться со своей бедой. [7]Когда я услышал эту историю, я спросил себя: верите ли вы вообще в бога?

Зачем понадобилась ему эта пародия на историю, рассказанную в Библии? Он что, думает вывести меня из себя? Или ему интересна наша религия? Вряд ли! Что же ответить ему? Сказать что-нибудь уклончивое, неопределенное? Да, именно: что-нибудь про невидимого Бога, которого никому не понять и не постичь включая его и меня. Которого никто не знает. Что-то такое, что увело бы нас в сторону от главного. Но тут меня внезапно осенило: если получится втянуть его в философский спор, подумал я, тогда он уж точно не станет спрашивать меня о Варавве. В следующее мгновение я уже слышал собственный голос, упрямо говоривший:

– Наш Бог не такой, как боги язычников. Незримый Бог никогда не становится на сторону сильных. Он с несчастными, которых выгоняют в пустыню.

Я увидел, как офицер в ответ на мои слова пожал плечами:

– Что же? Ты сомневаешься, что боги благоприятствуют Риму? Иначе как власть Рима распространилась бы на столько земель? Как из одного маленького города смогла бы получиться огромная держава?

– У всех народов считается, что боги всегда на стороне победителей. И только мы знаем: незримый Бог может быть на стороне побежденных!

Офицер непонимающе воззрился на меня. Несколько сдавленным голосом он произнес:

– Что-то есть в вашей вере такое, что противится всякой земной власти. Но и вам, как и всем другим, придется найти себе место в Римской империи. Поскольку мы видим свою задачу в том, чтобы внести порядок в мирное сосуществование народов, являя милость побежденным и смиряя непокорных [8]– в этой стране и повсюду в мире.

Немного помолчав, он прибавил:

– Твое дело потребует какого-то времени. Мы проверим все, что ты здесь говорил, и затем решим, будет ли против тебя выдвинуто обвинение.

На том меня отпустили. Я снова был в своей камере. Теперь мне оставалось одно: ждать! Сколько дней еще пройдет, пока они соберут информацию обо мне? Говоря откровенно, в самом исходе дела я не сомневался. Я происходил из уважаемой семьи, известной своей дружбой с римлянами. Но было и кое-что, внушавшее мне опасения: о чем еще рассказал им Тимон? Хватило ли у него ума не проболтаться насчет Вараввы? Видеть он его никогда не видел. Но он мог слышать разговоры. Если наружу не выплывет моя связь с Вараввой, вряд ли со мной может случиться то-то плохое – если только не выплывет!

Меня мучило дурное предчувствие. Собственная судьба виделась мне предвестником страшных бед, в недалеком будущем должны были обрушиться на весь наш народ. Напряженность в отношениях между евреями и римлянами, которая привела к демонстрации против Пилата, будет только возрастать – пока не выльется в открытое восстание против господства Рима. Несказанные бедствия ждут тогда нашу страну – бедствия, связанные с войной и порабощением. [9]По сравнению с грядущим несчастьем, моя собственная беда, мой арест, казался мне пустяком. Но в этом я находил лишь слабое утешение. В темном застенке Пилата ожидание тянулось для меня бесконечно. Это было трудное время.