Наконец мы снова ощутили под ногами твердую землю. Чтобы протиснуться через узкий вход, пришлось согнуться. Нас разделили. Я по голосам слышал, как Тимона и Малха в сопровождении части наших тюремщиков повели в противоположном направлении. Меня раскрутили в разные стороны, чтобы я окончательно потерял способность ориентироваться. Потом сняли с глаз повязку. Я стоял посреди темного помещения, освещенного тусклой масляной лампой. Стены были из камня. Судя по звукам, где-то поблизости еще находились люди Но сначала меня оставили одного, прежде связав из предосторожности ноги.

Мое сознание пронзила догадка: пещеры Арбелы! Это вполне могут быть они. Здесь во все времена находили убежище повстанцы. Отец часто рассказывал мне, как великий царь Ирод воевал с ними. Это была жуткая история. Я словно еще сейчас слышал его голос, как он рассказывал мне: [113]

«Пещеры Арбелы располагались в крутых горах и были неприступны ни с какой стороны: только очень узкие, извилистые тропинки вели вверх к ним. Скалы, на которых находились их отверстия, отвесно ниспадали вниз в зияющие пропасти. Эта недоступная местность долгое время делала Ирода беспомощным. Наконец, он придумал чрезвычайно опасное средство. Он приказал сильнейших своих воинов опускать вниз в ящиках на канатах, для того чтобы они могли проникать в отверстия, здесь они рубили разбойников вместе с их семействами и бросали пылающие головни в тех, которые сопротивлялись. Ирод хотел, чтобы некоторые из них были захвачены живыми, и с этой целью велел передать им, чтобы они сами вышли к нему. Но никто не сдавался добровольно. Многие предпочли плену смерть. Среди повстанцев был один старик, у которого было семеро сыновей. Его жена и сыновья, доверившись царским обещаниям, просили у него позволения выйти из пещеры. За это он убил их следующим образом: он приказал им выходить поодиночке, стал у входа в пещеру и заколол по очереди всех сыновей. Ирод, наблюдавший издали за этой сценой, был потрясен, простирал свою правую руку к старику и умолял его пощадить собственных детей. Но старик и слышать не хотел; он оскорблял Ирода, напоминая ему о его низком происхождении, убил вслед за сыновьями и жену, сбросил трупы в пропасть и сам спрыгнул за ними».

И вот теперь я находился в этих самых пещерах Арбелы! Мы попали в руки фанатиков! Кто был готов убивать собственных детей, убьет каждого, если того потребуют его убеждения. Разве этот умалишенный старик не мог бы повторить вслед за Иисусом: «Кто не испытывает ненависти к отцу своему и матери своей, жене своей и детям своим, тот не может быть моим учеником»? И разве этот Иисус – не зелот? И это только потому, что он не прячется в пещерах, а учит открыто и потому не так откровенно призывает к мятежу?

Я услышал шаги. От слабого огонька по стенам заходили неверные тени. Ко мне подошел человек. В руке он держал масляную лампу, которую прикрыл ладонью так, что мне не было видно его лица. Он сказал:

– Ты пробудешь у нас, до тех пор пока твоя семья не отдаст за тебя выкуп. Мы проверили вашу поклажу. Вы богатые люди. Мы хотим получить полталанта серебра, и в течение тридцати дней деньги должны быть выплачены. Твоих рабов мы отправим домой с соответствующим посланием. Сейчас ты напишешь письмо, в котором укажешь наши требования!

Я рискнул возразить:

– А если моя семья не заплатит? Полталанта серебра – это же очень много!

В ответ он спокойно сказал:

– Так им обойдется дороже: похороны тоже стоят немало. А уж о том, чтобы было кого хоронить, мы позаботимся.

– А если я откажусь написать письмо?

– Тогда придется хоронить троих.

– Неужели вы и правда убьете нас из-за денег?

– У меня приказ не вступать с тобой в переговоры. Пиши письмо! От тебя зависит, чтобы все хорошо закончилось. Его слова подействовали на меня, как удар плетью. Ненависть – единственное, чем я мог ответить на ледяную непреклонность своих похитителей. С этой минуты они перестали быть для меня людьми. Они превратились в бесов, в диких зверей. Одно лишь воспоминание о старике и семи его сыновьях оставалось в памяти жалким противовесом. Когда-то я восхищался тем человеком, считал его героем! А в наших похитителях, была ли в них та же не знающая жалости отвага? Эта мысль заставила меня снова попытаться завязать разговор:

– Зачем вам все это?

Но человек тут же грубо оборвал меня:

– Молчать! Пиши!

В полном молчании он распутал веревки, связывавшие мне руки. Я получил лист папируса, перо, чернила и маленькую доску для письма. Совершая необходимые приготовления к тому, чтобы начать писать, я в то же время продолжал напряженно думать. Стоило ли спрашивать его о Варавве? Я знал, что зелоты часто делятся на соперничающие между собой группы. Что если Варавва принадлежал к другой группе? Или он уже ушел от зелотов, и они считают его предателем? Нет, так можно попасть из огня да в полымя, если сейчас раньше времени раскрыть свои карты. Поэтому я принялся за письмо:

Прежде чем отправить письмо, думал я, они, конечно же, прочтут его. Если им станет известно, что я только недавно вышел из застенков Пилата, они могут сделаться посговорчивее! Я протянул листок своему тюремщику, с хмурым видом сидевшему рядом. Он взял письмо, даже не взглянув в него. А умел ли он вообще читать? Я ощутил разочарование. Перед тем как уйти, он связал мне руки. Потом я слушал, как его шаги постепенно стихали в лабиринте ходов. Я остался один.

Мне в голову начали приходить мысли. Не те ли это молодые люди, которые пропадали из галилейских деревень? Такие, как Элеазар и Филипп, пострадавшие от несправедливости? И которые теперь сами творили несправедливость? Что же им пришлось пережить, если теперь они хладнокровно грозили убийством невинным людям по приказу сверху, не повышая голоса, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся?

Всего несколько дней назад в гостях у Фоломея я чувствовал сочувствие и симпатию к зелотам: кто восстает против безвыходной ситуации, невольно заслуживает нашего уважения. Но тут я заметил, что от уважения и симпатии к ним во мне не осталось и следа. Когда у тебя связаны руки и ноги, когда ты сидишь у них в пещере, предоставленный своей судьбе, и еще неизвестно, что тебя ждет, – поневоле перестанешь восхищаться мужеством бойцов сопротивления. На смену восхищению пришло презрение – презрение, подобное тому, которое я чувствовал к Пилату. Пришел страх оттого, что, беспомощный, я оказался один на один с кем-то, имеющим власть над моими жизнью и смертью. Была и горечь от бессовестного использования моей зависимости: разве не так же шантажировал и угрожал Пилат, пусть с большим умением и ловкостью? Разве не так же точно применял он свою власть ко мне? В чек здесь, собственно говоря, разница?

Я закрыл глаза. Передо мной снова встали картины Галилеи: чудесная яркость равнин и холмов, солнце, прозрачный воздух. Каким прекрасным было это все! Но как отвратительно то, что творилось под солнцем, где люди эксплуатировали, использовали друг друга, шантажировали, мучили и угрожали! А надо всем этим всходило и заходило солнце, как будто ему это все глубоко безразлично. Мне пришли на память древние слова:

«И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их – сила, а утешителя у них нет. И позавидовал я мертвым, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем». [114]