Спускаясь в грот по крутым ступенькам, сваха чувствовал, как прохладный, сырой воздух приятно поднимается под брючинами по ногам. Он медленно брел под просторными сводами — сокровища пещер мерцали в лучах светильников, — то и дело останавливаясь и с восхищением разглядывая на удивление тонкие сталактиты, свисавшие с потолка, точно каменные спагетти. Он углублялся все дальше, восторгаясь необыкновенными черными рисунками — творением рук доисторического человека. Но когда взгляду его предстали знаменитые полупрозрачные коричневато-желтые занавеси, свисавшие с потолка на манер простыней, все мысли Гийома Ладусета вновь обратились к женщине, которую ему так хотелось обнимать перед сном.
Вернувшись к машине, сваха решил, что писчая бумага на столе в его кухне никуда не годится, и порулил в направлении, противоположном Амур-сюр-Белль. Через сорок две минуты он прибыл в Перигё и сразу же направился в лучший papeterie [34]во всем городе — у кафедрального собора с похожей на ананас крышей, который всегда закрывался на обед. Более часа его нос втягивал чудесные ароматы, пока сам Гийом наслаждался разнообразием цветов, форм и размеров. После он заскочил в свой любимый магазинчик мыла на мощенной булыжником улочке в старом квартале города — и неважно, что на деревянных полочках над пыльной ванной уже не осталось свободного места, — где потратил тридцать семь минут на глубокую ингаляцию. И, поскольку с полудня во рту у него не было ни крошки — кроме пикантной колбаски «мергез» и ломтика багета, съеденных на блошином рынке, — Гийом решил заодно поужинать на одной из городских площадей. Но когда официант принес десерт и сваха взглянул на bavarois framboise, [35]он не смог думать ни о чем, кроме болезненного цвета коленок Эмилии Фрэсс.
Добравшись наконец до дома, Гийом Ладусет чувствовал себя чересчур измотанным для новых уловок, лишь бы оттянуть время, — хотя и придумал пару-тройку довольно эффектных приемов по дороге в Амур-сюр-Белль. Ночь уже втискивалась в щели по обе стороны ставен, и сваха, вооружившись мухобойкой и бокалом домашнего «пино» из старой пластиковой бутылки из-под минералки «Vittel», вновь устроился за кухонным столом. Он развязал тесемку на пачке кремовой писчей бумаги, вытащил один из аккуратных листочков и, не тормозя на имени, дабы снова не сбиться с курса, принялся за письмо. Он писал, не замечая дьявольского воя москитов, и ручка его не остановилась ни на секунду. И вот уже рука Гийома выводит подпись в конце письма, в котором он таки поведал Эмилии Фрэсс о том, как он любил ее еще в школе; как любил, когда та уехала; как любил все время, пока она жила в Бордо; как любил после того, как она вернулась в деревню; как любит ее сейчас и как будет любить вечно. Он также добавил, что более всего в жизни сожалеет о том, что не нашел в себе смелости сказать ей об этом раньше, но что чувства к ней были настолько всепоглощающими, что лишили его сил. Допив последнюю каплю «пино», сваха поставил пустой бокал в раковину, поднялся в спальню, лег на кровать и оставался на суше весь остаток ночи.
На следующее утро, спускаясь по лестнице, Гийом Ладусет вдруг остановился, пораженный мерзкой картиной: гладкий кремовый бумажный листок измаран черно-белым пометом. Он кинулся на кухню, но письмо лежало в целости и сохранности. Он взял заветный листок со стола и еще раз перечитал, боясь, что ночь сделала его излишне смелым в выражении чувств. Однако, убедившись, что тон и содержание были именно такими, как он хотел, с облегчением вздохнул. Зная, что в доме нет ни одного безопасного уголка, куда бы чертова курица не добралась, он аккуратно свернул письмо, положил в карман и отправился в булочную.
Стефан Жолли поднялся с постели раньше, чем некоторые из птиц вернулись в свои гнезда: ему надо было успеть все приготовить, прежде чем оставлять булочную на попечение Гийома Ладусета. Воскресное утро всегда считалось самым утомительным за неделю — и не только потому что булочнику, как и всем остальным, хотелось понежиться под одеялом до окончания мессы. По воскресеньям спрос на его пирожные взлетал просто до небес: людям требовалось побольше сладкого, дабы хоть как-то скрасить свои мучения во время обеда в семейном кругу.
Стефан Жолли — в неизменной белой футболке и просторных шортах в голубую клетку — открыл дверь, соединявшую его дом с булочной, и включил радио, стремясь поднять настроение после подъема в столь несусветную рань. Он решил отказаться от кофе, ибо горечь напитка лишь обострила бы чувства, сделав его мучения еще более невыносимыми. Своими на удивление маленькими руками — исключавшими, по мнению школьного учителя Стефана, всякую надежду на карьеру пианиста-виртуоза — он замесил слоеное тесто для mille-feuilles и тарталеток с малиной и земляникой. После чего открыл дверцу черной старинной печи с надписью «Перигё 1880» и поместил выпечку внутрь вместе с яблочными пирогами.
Открыв пластмассовый ящик с приготовленными накануне профитролями, булочник начинил кондитерские мешочки creme pâtissièreи заполнил одну половину пирожных шоколадным, а другую — кофейным кремом. Далее он подогрел глазурь — шоколадную и кофейную — и принялся окунать профитроли по очереди в соответствующую кастрюльку, разглаживая глазурь коротеньким, пухлым пальцем. Выдернутый из сна ни свет ни заря, мозг его полудремал, и, когда с глазурью было покончено, булочнику и в голову не пришло по привычке облизать палец, — вместо этого Стефан Жолли занялся взбитыми сливками, а затем перешел к эклерам.
Печь вновь опустела; булочник открыл дверь в «холодную» и с трудом протиснулся мимо мешков с мукой: приходилось держать их здесь в силу невыносимой жары, из-за которой тесто слишком вспухало. Но даже это не помогало. Стефан Жолли пытался класть в тесто поменьше дрожжей, но караваи и багеты все равно вздувались до неимоверных размеров, чем жутко пугали покупателей.
Он выкатил стойки с поддонами, на которых красовались ровные шеренги раздувшихся за ночь отрезков теста, и поставил их рядом с печью. Пристроив кончик деревянной, напоминавшей весло лопаты на край открытой дверцы, а конец ее длинного черенка — на подставке у себя за спиной, чтобы лопата лежала горизонтально, булочник взял с поддона распухший сырой багет, уложил на лопату, резанул по нему пять раз лезвием бритвы, которую держал между губ, приподнял лопату и сунул багет в дальний угол печи, подсвеченный обычной настольной лампой. Он продолжал орудовать лопатой и бритвой до тех пор, пока все багеты не оказались внутри. Пот ручьями струился по лицу, нещадно щипал глаза. Закрыв дверцу печи, Стефан Жолли наконец-то перевел дух и смочил кашель — который относил на счет мучной пыли, а не сигарет — первой утренней чашкой кофе. А потом вернулся в «холодную» за дожидавшимися своей очереди караваями.
Заправив кремом тарталетки с малиной и земляникой, он нарезал тесто для mille-feuilles на три длинные полосы, две из которых намазал сдобренным ромом crème pâtissière, сложил все штабелем и украсил верхнюю полосу белой глазурью. Как всегда после нарезки равных порций, остался поскребыш, не годившийся на продажу, но оттого не менее вкусный, однако мысли Стефана все еще пребывали в хаосе от раннего трезвона будильника, и он на автомате отправил поскребыша в ведро.
Когда хлеб испекся, Стефан Жолли пошел за viennoiserie, что поспевала в «холодной» со вчерашнего вечера. Один за другим на свет появлялись подносы с croissants — завернутыми, переложенными маслом слоеными треугольниками; chocolatines, которые парижане зовут pains au chocolat; и pains aux raisins, [36]в кои-то веки не напомнившими Стефану Жолли скрученную воронку собственного пупка (спасибо раннему подъему, который высосал из его мозга остатки воображения). Булочник загрузил все это в печь — вместе с бриошами, выпятившими свои брюшки из жестяных формочек, — едва успевая утирать пот, обильно стекавший со лба и висков.
