Сейчас, в виде исключения, нам двоим можно было не торопиться. Оборона продолжается, приказа об отступлении не было; и если даже он поступит, наша часть не сможет уйти сразу — слишком забита единственная оставшаяся дорога. Так что пока можно и даже полезно просто понаблюдать: что там происходит внизу — в скопище домов, машин и упорно продолжающих свою разрушительную работу людей.

Всё это, повторяю, было прекрасно видно с обрыва над городом, на котором мы стояли. Здешняя местность — холмистая. Очень удобно. Выбери подходящую точку и смотри. Я почему-то подумал, что в мирное время вечерний город был бы виден с нашего обрыва как россыпь огней. Собственно, он был и сейчас виден как россыпь огней — только это были совсем другие огни. Уходящие шведы, как обычно, сжигали и взрывали за собой всё, что могло гореть и рушиться.

И в довершение всего по оставляемому городу продолжала работать артиллерия наступающих с востока русских войск. То тут, то там возникали красивые вспышки, и на месте каждого разрыва сразу поднимался дымный фонтан.

Огонь пушек явно никто не корректировал. Он вёлся по площадям. Иначе говоря — по остаткам жилых кварталов.

Зачем они это делают?

Мой спутник пожал плечами. Зачем мы здесь? Зачем идёт снег? А ведь идёт и идёт, и не собирается кончаться, — нам, пожалуй, трудно будет идти обратно. Не спуститься ли на дорогу, чтобы поискать машину?…

Ты не ответил. Не верю, что ты не задумывался. Всё-таки — зачем?

Об этом можно задумываться в каждом бою. Если подходить к войне с такой меркой, как это делаешь ты, — окажется, что она бессмысленна вся. От начала и до конца, до последнего мгновения.

Значит, смысла совсем нет? Или ты всё-таки знаешь решение?… Кажется, это прозвучало у меня почти умоляюще.

Да. Я знаю решение, которое истинно, — вот не знаю только, понравится ли тебе оно. Война — отец всего. Смысл войны — только сама война. Бой сам по себе является чем-то вроде произведения искусства. Картина, которую мы пишем. Вот и всё.

Ни хрена себе — картина… Мне не хотелось соглашаться, но мысль уже заработала, — я с первой же секунды понял, что он по-своему прав. Только вот что делать с такой правдой?… Воистину: проблему смысла жизни решить можно. Это даже не очень трудно. Но, только решив её, мы понимаем, как же мало даёт это решение…

Тогда спутник сказал: не бойся. Никто не заставляет тебя принимать мой ответ буквально. Содержание реальности зависит от тебя, его можно изменить. Если хочешь — сделай это. Сам.

Нет. Я предпочитаю мир, лишённый смысла.

Трусишь, — он опять пожал плечами. Трусишь, и всё. А ты не хочешь — попробовать — дать миру смысл?

Эту фразу он произнёс именно так — по частям.

И я — будто оказался у бездонной ледяной пропасти, из которой веет свежим ветром.

Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Мне хотелось повторять это бесконечно. Потому что ничего больше я сказать не мог.

И в третий раз мой спутник недоумённо пожал плечами. Смысл — есть. Его надо искать. Создавать его, когда его не видно. Увы, мир оставляет нам только такой выбор. Мы каждую секунду должны своей волей наделять его смыслом. Или…

Нет, сказал я. Ибо кто я такой? Всего лишь человек, и не более. Воля моя искажена, руки мои слабы, разум же мой близорук и склонен к ошибкам. Минуй меня, искушение. Я — не решаюсь.

Зря, сказал он, и единое это слово прозвучало как удар колокола. Ты уходишь от жизни, которая даёт тебе возможность научиться новому. Тебе дано — а ты сознательно отворачиваешься. А ведь, может быть, вся эта мировая бойня только затем и нужна, чтобы мы — немногие — хоть чему-то в конце концов научились…

Да не хочу я ничему учиться, чёрт возьми. Не хочу учиться и не хочу воевать. Моя самая заветная, не всегда ясная даже для меня самого мечта — оставить всё это. Сбросить доспехи. Сбросить ответственность, которой я не искал. Вернуться туда, где можно заниматься своим, только своим делом и где меня ждут. Вернуться домой.

Это сказал он — или я?

А потом мы всё-таки отступили от того города. И продолжали отступать — постепенно, от рубежа к рубежу, меняя места и времена, но всегда неотклонимо катясь по касательной, только по касательной.

И вот — докатились…

…Машина ещё раз взревела и содрогнулась — в какой-то момент мне показалось, что она вот-вот опрокинется; но она не опрокинулась, а в конце концов сместилась ещё чуть-чуть вперёд и, уцепившись какими-то из колёс за осыпающийся склон, медленно, тяжело поползла вверх. Вырулила на твёрдый камень. Встала всеми восемью катками на почти горизонтальную поверхность. Замерла.

— Хорошо, что у него все мосты — ведущие, — сказал стоявший около меня унтер-офицер. — А то бы — всё, не вытащили бы. Но, может, мы всё-таки выберемся на дорогу?

Я не ответил. Поставленный вопрос волновал меня самого. По дороге мы, конечно, сможем двигаться быстрее и не рискуя потерять машины. С другой стороны, там существовала более чем реальная угроза столкновения с полевой жандармерией или даже с гвардейскими дозорами. Один раз нашим разведчикам уже пришлось удирать.

Конечно, нас было не так уж мало. Мы вполне смогли бы отбиться от жандармов, да и от маленькой группы гвардейцев, наверное, тоже. Но мне просто не хотелось заявлять о себе так рано. Если шведы успеют сообщить своим о движении нашей группы — нас наверняка перехватят на дороге превосходящими силами. И тогда — вообще все зря.

В башне броневика открылся люк, и из него показался командир машины прапорщик Ледоховский.

— Ну, знаете, — сказал он. — Раз ещё вот так, другой, а потом ведь может и не повезти. Если эта машина перевернётся, мы её никогда больше на колёса не поставим.

— А грузовики — как? — спросил я, обращаясь к находящемуся рядом унтеру.

— Ползут. Но если вы хотите моё мнение, господин поручик, — надо или бросать машины, или перебираться на шоссе.

Да. Машины терять не хочется. Правда, всё равно почти весь отряд движется пешим ходом, но всё-таки: два грузовика и панцерваген с пятидесятимиллиметровой пушкой. Тот самый, который сейчас чудом взобрался на дорогу с обрыва. Какая никакая — а сила.

— Перебираемся, — сказал я. — Без спешки. Считайте, что торопиться нам особо некуда.

Торопиться действительно не стоило. Совсем недавно наша разведка, с которой ходил и я, обнаружила на шоссе указатель: «Прага — 60 км». Шестьдесят километров до цели. Двигаясь пешком с хорошей скоростью, мы могли пройти такое расстояние за полтора дня. Не меньше — но и не больше.

В этом, собственно, и заключалась задача. Поставленная мной самим.

Двигаться на север.

Посёлок Гелегу мы оставили ещё вчера вечером. Что делать там больше нечего — стало ясно почти сразу. Собственно, это было ясно ещё до моего приезда. Вот только куда именно можно направиться — никто не знал. В отряде было шестьдесят человек, но из офицеров там остались только два прапорщика и один подпоручик. Командовавший группой капитан поехал на автомобиле в близлежащий город — и не вернулся, а ехать его искать было более чем бессмысленно: никто ведь не знал, что делается вокруг. Связь отсутствовала — точнее, за связь отвечало местное имперское начальство, от которого не было ни слуху ни духу. Разумеется, все эти проблемы были в принципе решаемы — но я очень сильно подозревал, что мои соотечественники, составляющие отряд, не очень-то горят желанием продолжать воевать. Зачем? Оборонять одинокую чужую деревню, когда война уже проиграна…

Слава Богу, на этом участке сейчас было действительно затишье. Западный противник сюда ещё не дошёл, а восточный, похоже, к концу войны наконец-то понял, что глупо тратить силы, пытаясь захватить сразу всё. Гораздо правильнее — наносить острые локальные удары по узловым точкам. Такая стратегия, реализованная им в последние недели, и привела к тому, что имперская столица, собственно, уже пала.

Эту последнюю новость я узнал с помощью радиостанции, которую приказал включить сразу по приезде — даже раньше, чем первый человек из личного состава базы подошёл к нашей машине, чтобы познакомиться. Информация сейчас была важнее всего.