Он кивает:

— Студент. Только не философ, как можно было бы подумать, а математик.

— Ну да. Философу здесь, конечно, самое место… Где же вы учились, если не секрет?

Он называет знаменитый — классический, можно сказать, — университетский город. Почти три года назад я был там проездом. К тому времени у меня, конечно, основными были уже совсем не академические заботы — я тогда только что освободился из лагеря, и… ах, чёрт… но всё равно, а может — именно поэтому: часы на кирпичной башне учебного корпуса, парк с сумрачными аллеями, раскидистый зелёный дуб у старой заставы… Открытка, в общем. Пошлая открытка. И всё равно меня там не покидало странное, неожиданное, дурацкое ощущение красоты. Я даже тогда подумал: а может, всё-таки не зря меня занесло в эти края?

Кошусь на лейтенанта. Самое время обменяться сентиментальными впечатлениями…

И именно в этот момент по нам бахнуло.

Впрочем, «бахнуло» — это неточно. Это слово подразумевает краткий миг сильного переживания. А когда на тебя налетает звено пикировщиков, ни для каких переживаний времени просто не остаётся.

Ты регистрируешь своим слухом шум — а в следующий момент уже лежишь в придорожной канаве и благодаришь силы небесные, что жив. Если, конечно, твой шофёр — опытный человек, который за оставшийся у него бесконечно малый промежуток времени… нет, не сориентировался, а просто на уровне рефлекса успел совершить нужные действия, чтобы съехать с дороги или хотя бы затормозить…

Наш шофёр успел. Видимо, сказалась фронтовая тренировка.

— Боже, на кого вы похожи, — сказал лейтенант, когда мы оба поднялись.

Тут я осознал, что перемазался в грязи. Грязь на краю этой дороги была жидкая и однотонная — почти как горячий шоколад.

Всё-таки я не смог сдержать усмешку.

— Солдат ничего не должен бояться. Если ты упал в сортирную яму — оближись и иди дальше в бой…

— Что?

Мои слова поразили его явно гораздо больше, чем атака бомбардировщиков.

— Это из одного чешского писателя, — объясняю я.

Вообще-то, конечно, подобные авторы не слишком подходят для упоминания в разговоре с имперским лейтенантом; тут можно, и даже нужно, быть поосторожнее… Впрочем, плевать.

Вот, лейтенант сразу развеселился. Улыбается.

— Повторите, пожалуйста, — просит он.

Я повторяю цитату.

— Подходящая рекомендация, — замечает лейтенант, подбирая палочку, и начинает энергично чистить свои брюки.

Исключительно подходящая, думаю я. Причём сразу ко всем нашим обстоятельствам…

Стоп. Спокойно. Давай-ка лучше отчищай грязь.

…А внезапно нахлынувшее отчаяние всё равно плещет в глубине, как разбушевавшиеся подземные воды… тугие волны гноя… да что с тобой, ты же давно знаешь, отчаяние — это наше нормальное состояние, да, да, да, настоящая жизнь начинается только по другую его сторону… по ту, по другую, как будто отчаяние — это плёнка, которую можно проколоть швейной иглой… только главное, что с обеих сторон ты всегда будешь служить тем, кого ненавидишь, и делать то, для чего не предназначен… и даже умереть, когда захочется, будет нельзя… чёрт побери, чёрт побери, чёрт побери… так устроен мир. Вот и всё.

И успокойся, наконец.

Мы привели себя в некоторый порядок, влезли обратно в машину и поехали дальше, огибая свежие воронки.

Маленькие сады, домики, поля. Окраина. Полицейский пост при въезде в город.

— Всё так странно… — Лейтенант не заканчивает фразу.

Он уже давно хочет что-то сказать, но не отваживается и мнётся. Странно, что он решил затеять проблемный разговор со случайным попутчиком; хотя — что странного? Именно случайному попутчику иной раз выбалтываешь такие вещи, в которых не признаешься близким знакомым…

— Странно?

Лицо моего спутника морщится. Кажется, будто он сейчас заплачет, но в следующий момент я понимаю, что он просто хочет чихнуть.

— Именно странно, — говорит он, справившись. — В последнее время здесь небо стало слишком низким…

Что?! Опомнись, парень, кто из нас сумасшедший? До сих пор я считал, что это моя прерогатива…

— Низким? — я не нахожу ничего лучшего, как переспросить.

— Как потолок казармы, — поясняет он. — У вас нет в связи с этим соображений о том, где мы находимся?

Тон такой, словно он спрашивает: на каком километре дороги?

Я делаю вид, что не понимаю, и он, выждав секунду, поясняет:

— Коридор с низким потолком. Место, откуда нет выхода. А такое место называется…

Я знаю, как оно называется. Не трудись, спутник, я почти сразу понял, куда ты клонишь.

Инферно.

— Я думаю, что мы ещё не там. Я думаю, что мы ещё только на пути.

Эти слова я произношу неожиданно для самого себя. Как будто чужие — хотя я чётко понимаю, что это именно моя мысль. Просто до сих пор я о ней не знал. А вот пришёл момент — и она выплыла из подсознания.

На пути. Только вот туда или оттуда? Круг за кругом…

Или есть области, где вообще не имеют смысла такие понятия — «туда» и «оттуда»?…

Лейтенант не говорит больше ничего. Он просто смотрит на дорогу — довольно спокойно; в выражении его лица я никак не могу разобраться. Впрочем, и не пытаюсь.

Не всё ли равно? Если теме суждено развиться, она разовьётся сама. Зачем форсировать? Тем более, когда не очень-то и хочется…

И вдруг мне делается невыразимо противно. Всё это я уже слышал сотни раз — и слышал, и говорил себе сам. Я уже сто раз проезжал по этой мокрой дороге, и у меня было сто одинаковых провожатых, которые произносили одни и те же слова. Трогаешь обычную шахматную пешку, а за ней тянется ступенчатый шлейф отражений — пешки, пешки, пешки… Я не знаю, какого вы цвета, ребята, но вы мне надоели. Они так бесполезны, все наши попытки… все ваши попытки понять, где мы находимся и что с нами происходит, потому что понять по-настоящему можно только тогда, когда не понимаешь. Знание — это незнание. В знание не надо играть, эта игра слишком азартная. Хочешь, чтобы она тебя не затянула, — не садись играть вовсе. Уже сел — постарайся прервать. Если это возможно. Попробуем. Итак, я расплачиваюсь по счёту и поднимаюсь из-за стола… то есть я просто говорю:

— Остановите. Мне здесь выходить.

И дальше всё идёт, как вереница кинокадров, которые прокручиваются почему-то с очень маленькой скоростью. Знакомая улица. Трамвайная остановка. Серый кирпич типовых домов. Ещё одна знакомая улица, на которой почти темно; по времени полагалось бы уже включить фонари, но фонари здесь давно вышли из строя, и по соображениям светомаскировки их не чинят. А в подъезде сейчас будет совсем темно. Совсем. Я ощупью поднимаюсь по лестнице; окно на лестничной площадке закрыто щитом, и здесь мне всё-таки приходится искать спичку. Копошусь, как крыса в наглухо закрытом ящике… Вот спичка вспыхивает, и внутренность ящика заливает густо-жёлтый свет; на стенах движутся мои огромные тени — кажется, что их несколько и они кривляются друг другу… Я жму на кнопку звонка и понимаю, что надо что-то ещё сказать, и мой голос кажется мне неожиданно чужим, когда я произношу:

— Привет, Ольга. Это я.

Свет. Целое море света. Свет зажжён по всей квартире — и в коридорчике, и в комнатах, и даже, кажется, в кладовке, и после темноты подъезда это производит на меня почти шоковое действие. Ольга стоит, чуть облокотись на полку занимающего половину прихожей книжного шкафа, и с лёгкой усмешкой смотрит, как я щурюсь. Вообще-то выражение лица у неё сейчас немного странное, но вникать в это мне, по понятным причинам, совершенно не хочется.

Потом она переводит взгляд на мой мундир.

— О боже. Ну ты хоро-ош, — говорит она с оттенком детского восторга.

Я почему-то сразу же начинаю чувствовать себя крайне глупо.

— Угу. Скажи, у тебя тут можно?…

— Можно. — Она на мгновение задумывается. — Где ванная — ты знаешь, горячая вода есть…

Она сторонится, пропуская меня, и, когда я уже вхожу в ванную, добавляет:

— Собирался прийти Михаил. Думаю, вскоре после тебя.