— Что? — жалобно прошептала Христина.

— Перестаньте! — уже тише повторила сестра Анно. — Он оставит ребёнка. Это решено. Пусть это будет только его ребёнок.

— Я не буду отказываться от отцовства, — промямлила Христина.

— А о чём вы только что говорили? О плате за телефон и о счастье? Анно носит вашего ребёнка. И все ваши отговорки звучат низко. Да, он сумеет быть счастлив и без вас, но вас это не оправдывает. Вы поступаете не по-женски. Да и не по-мужски. Не по-человечески. Подло как-то. Но если вы этого не понимаете, то надо ли и объяснять?!

— Значит, только брак? Без компромиссов? — с отчаянием заговорила Христина. — Aut Caesar, aut nihil…

— Можете умствовать, если хотите. Если вам легче спрятаться за чужими фразами.

«Начинается блошиный цирк, — с сожалением подумала Христина. — Уж если ты праведный Ангел Мщения, ты не грызи по мелочам. У тебя же Огненный меч в руках! Не можешь подобрать ко мне отмычку? То ты надменно вежлива, то груба. То сверкаешь очами, как Эвменида, то кусаешь, как блоха. Комедиантка…» — испуг совсем прошёл. Осталась только тоска.

Они миновали тёмную аллею и вышли к реке. Вдоль набережной горели фонари, и тени от двух фигур то вырастали у них из-под ног, то скукоживались, таяли и вдруг оказывались позади. Тени метались. Наверное, спорили о белокуром Анно. О высоком бледном юноше с голубыми близорукими глазами, который сейчас пьёт пиво в «Шарашке». Может быть, играет с Лёшиком на бильярде. А может, сидит за стойкой рядом с Клавдией, расстегнув длинную шинель и поблёскивая стёклами очков. Сидит на месте Христины. Знает ли он, что сестра уже всё за него решила? Знает ли он, что сказать завтра Христине, или только хочет спросить: «Что теперь»?

— Я замёрзла, — сказала Христина.

Блондинка ничего не ответила, только прибавила шагу. Очень скоро, поднявшись по длинной, широкой лестнице, они снова оказались в потоке жизни.

— По кофе? — робко предложила Христина.

— Без меня, — ответила сестра Анно. — Мне больше не о чем с вами разговаривать. — Она отвернулась и ушла. Просто смешалась с толпой.

Христина толкнула дверь, увидев за стеклом стойку, подошла к ней, не вынимая рук из карманов, сказала: «Грог»!

21.45

Зачем только эта девушка, Александра, сразу накинулась? И зачем она говорила, что выслушает моё мнение, когда её от всех моих слов кидало в ярость? Получается, говори то, что думаешь, но думай, как я. Ночь, путь до реки, шахматный тротуар, кабак какой-то… Что мне это напоминает? Где это было? Что это была за блондинка? И вот ещё: чем это в тот раз кончилось? Всё уже когда-то с кем-то было и чем-то кончилось. Кончится и в этот раз. Почему я не сказала ей о Вале? Сказала бы, что у меня есть другой… И не сказала бы, что, как только он всё узнает, его у меня не будет? Бедный Валь. Я уже сняла тебя с баланса. (Христина пила грог, согревалась, и мысли её становились спокойнее.) Надеюсь, ты обидишься достаточно сильно, чтобы не сделать мне сцены. Какая пошлая история: она его соблазнила и не вышла замуж. Просто романс! Ах, на окраине городка жил бледный юноша с прозрачными глазами. Дитя душой, дитя годами, невинен был и чист. Но встретилась она. (Душещипательный проигрыш.) Она пила коньяк, курила и смеялась, она в него влюблённой притворялась. Но то была коварная игра. (Трагический аккорд.) В ненастный вечер тот они в лесу гуляли. Предчувствие томило грудь его. И не напрасно: бросив одного, она с другим ушла. (Снова проигрыш.) Идут года. Ребёнок подрастает. Но, ах, увы, он матери не знает! (Трагический аккорд, а лучше даже два.) Не знает и отца… Он умер от тоски. О, пусть злодейку небо покарает!

— Ещё грогу, — сказала Христина бармену, развеселившись от собственного экспромта.

Люди не меняются. Пусть они научились за час облетать земной шар. Пусть с пультом домашнего управления они могут стирать, убирать, готовить, гладить, не вставая из кресла. Пусть они могут даже отправиться при этом в джунгли, всего только надев очки и наушники. Пусть они меняют климат планеты, свой облик и пол, плодятся любыми способами… Всё равно. Они сидят в стенах собственных страхов и условностей, как древние египтяне. Что хорошего, в сущности, они придумали, кроме Бога и презумпции невиновности? Но Бог наплевал на них. А они сами наплевали на презумпцию. Всё это тривиальные мысли. Да и при чём тут презумпция? Она свою вину признаёт без доказательств.

Христина с кисло-сладкой усмешкой посмотрела на бармена. Он давно уже втихомолку поглядывал на неё. Она кивнула: «Что?» Бармен на мгновение изобразил ртом улыбку и мотнул головой. Христина приподняла брови. Мол, как хочешь. Тогда бармен передумал, подошёл и признался, наклонившись над стойкой:

— Я давно за вами смотрю.

— Вы детектив? Психолог? Или нравлюсь?

— Нравитесь. Я поэт. Я смотрел, как меняется ваше лицо. Завораживает.

— Напишете с меня «Незнакомку»?

— Предпочту познакомиться, — улыбнулся бармен.

— Все поэты таковы!

— Не все. Только плохие. Ещё грогу?

— Конечно. Хотя я уже захмелела. Впрочем, я захмелела с утра. С тех пор не могу ни протрезветь, ни напиться.

— Хотели бы напиться?

— Меня и без того блевать тянет, — призналась Христина.

Бармена слегка передёрнуло. Но он быстро справился и затянул профессионально, речитативом:

— Рекомендую закусить. Сосиски: свиные, куриные, рыбные, вегетарианские; в тесте, жареные, варёные, в горшочках, с грибами, с луком, с хреном…

— Ладно, — прервана Христина, — давай этот чёртов луковый хрен и сосиску, с каким хочешь запахом, а лучше и без запаха вовсе. Кстати, из чего вы варите кофе? Из цикория или из жареной морковки?

— Я так сварю, что вы от настоящего не отличите, — резво заявил бармен и скромно добавил: — Я умею.

Он отвернулся и стал колдовать у бар-компьютера. Христина улыбалась безмятежной хмельной улыбкой. Щёки её горели. Она думала: как странно, бывают дни длиннее года или даже нескольких лет. В эти дни всё меняется. Встаёт с ног на голову. Голова больше не болела. В баре играла музыка. И всё казалось ерундой. Как можно всерьёз думать об этих чёртовых блондинах? Обсуждать брак, не произнося ни слова не то что о любви, но даже о симпатии. От денег сестрица отказалась так оскорблённо, что всех птиц в парке перебудила. Потом дёргалась всю дорогу, срывалась, ушла не простившись. И таким способом она набивается в золовки? Вряд ли. Что же она тогда хотела? Зачем этот брак без любви, без расчёта? Из-за ребёнка. Но как можно позволить одному нерождённому маленькому человечку испортить жизнь двум большим живым людям? Или я рассуждаю не по-женски?

Вернулся бармен.

— Ваш кофе, мэм. Меня, вообще-то, зовут Христофор.

— А-а-а! Очень польщена знакомством. А я — Мария-Магдалина.

— Ваш ужин, Магдалина. Меня на самом деле зовут Христофором.

— Меня тоже никогда не зовут без дела, — сказала Христина, расчленила вилкой сосиску и принялась возить её в хрене.

Помолчали.

— Почитайте свои стихи.

— Ни за что. Я плохой поэт — никому своих стихов не читаю.

— Ни за что? Готова поспорить, что мы сторгуемся.

— Поцелуй за строчку, — по-деловому предложил бармен.

— Сомневаюсь, что вы станете со мной целоваться после того, как я попробовала вашей стряпни, — невозмутимо ответила Христина, отправляя кусок сосиски в рот.

Бармен проследил путь вилки. Посмотрел на месиво неопределённого цвета, припахивающее уксусной кислинкой. На жующий рот. И с сожалением проговорил:

— В другой раз…

— Другого раза не будет! — Не очень-то учтиво, но очень уверенно заявила Христина и вдруг перестала жевать. — Слышишь? Что это?

— Гром, как будто… — недоумённо предположил бармен.

Тёмное небо за стеклянными дверями на мгновение озарилось электрическим синим светом.

— Гроза, — без интонации констатировала Христина и отпила кофе. — Будет град или просто дождь?

— Осадки, — зло сказал бармен. — Как вместо мужчин и женщин у нас есть некое народонаселение, а во множественном числе — потребители, и в единственном — электорат. То же самое и с осадками.