Непонятно о чём, но бодрит.

Слав морщил нос и посматривал в сторону полотнищ неодобрительно.

— Не любишь запах краски? — поинтересовался Лёва.

— Не люблю.

Лёва хмыкнул и ушёл за компотом. Слав задумчиво проводил его взглядом и непонятно чему кивнул.

— Взгляни, — сказал он, доставая из кармана вчетверо сложенный бумажный лист.

Я развернул его и пробежал глазами по коротким строчкам письма Новых. Посмотрел на иероглиф инстанции, на инициалы автора. Ссылки на информатора, конечно, нет. И числа нет.

— Забавно, — сказал я, возвращая лист.

— Более чем.

— Кстати, ты ничего не знаешь о последних двух строчках?

— И о первых пяти тоже.

Нарисовался Лёва. В одной руке тарелка с булкой и соус, в другой — два стакана.

— Вы съели что-нибудь нехорошее, пока меня не было? — поинтересовался он, подходя к столу. — Чего рожи такие кислые?

Слав пожал плечами.

— Да вот разговор тут у нас завязался…

— На тему?

— Без темы, но с бумагами.

— Понятно, — сказал Лёва и принялся за компот.

Я сидел и думал, сказать Славу, о чём первые пять строчек, или не надо. Наверное, не надо. И про инициалы тоже. Спать он будет от этого легче, что ли?

Слав снял очки и посмотрел в их стёкла.

— Что будем делать? — спросил он.

— Всех расстреляем в тёмном подвале, — предложил я.

— Но куда-то этот лист надо передать.

— Куда?

Слав покачал головой.

— Не знаю.

— И я не знаю. Может, Лёва знает?

Лёва посмотрел на меня поверх стакана и хмыкнул.

— Нет, мужики, давайте, все эти ваши штучки без меня.

— Вот видишь, — сказал я, — некуда нам это девать, Слав, некуда.

Слав прижал ладони к вискам и закрыл глаза.

— Хоть на диск закатать да спрятать, — сказал он.

— Закатай, — согласился я, — может быть, это и выход. Закатай, а я попробую перевезти.

Слав кивнул и резко — как он любит это делать — поднялся и ушёл.

Я посмотрел на стакан остывшего чая и тарелку с сосисками. Есть не хотелось.

— Ну что, — предложил Лёва, — выпьем за всеобщее Объединение, новые горизонты интеграции и сверкающие звёзды?

— Угу, — сказал я. — Именно так. Только против.

После работы я пошёл к Кире.

Имею обыкновение иногда к ней заглядывать. Мой рабочий день укороченный, и с Лёнечкой мы не пересекаемся. Он ведь допоздна на своём ответственном посту.

Кира каждый раз, увидев меня, разводит руками и говорит про лета-зимы. Мы целомудренно чмокаем друг друга в щёчку и идём пить чай. Обсуждаемых тем три: что нового, искусство и политика. Именно в такой последовательности.

Вот проговариваю это всё, и получается, что наши встречи — протокольное шарканье ножкой. А ведь на самом деле они мне кажутся очень даже непринуждёнными. И небезынтересными для высоких разговаривающих сторон.

С другой стороны, иногда я думаю, что есть что-то ущербное в самой идее подобного общения с любимой девушкой. Как есть что-то ущербное и в однонаправленной любви. Тут ты неравнодушен не столько к предмету «нежной страсти», сколько к своей рефлексии по поводу неразделённости чувств. Возможно даже, что это разновидность мазохизма. Ибо я убеждён, неразделённая любовь — индивидуальный феномен личности, её осознанная позиция…

Мы сидим за маленьким круглым столом. По-моему, ему лет пятьдесят, как и электрическому самовару, в котором долго закипает вода. Как там у классика: «И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние»… А всё-таки есть что-то в этом самоваре, и в столе есть. Наверное, потому, что псевдорусский стиль лучше псевдореального.

— Через двадцать лет мы уже будем жить после Объединения, — сказала Кира и, зажмурившись, улыбнулась.

— А ты уверена, что после Объединения мы вообще будем жить? — спросил я, размешивая в чашке несуществующий сахар.

— Ты просто злишься, Лани.

Она с полуулыбкой посмотрела в мою сторону и тряхнула головой.

— Нельзя быть таким меланхоликом. В конце концов, почему бы и не радоваться идее Объединения?

— Сейчас ты скажешь: разве не для этого жили наши отцы и деды. Было это уже. Поверь мне на слово, было.

— А между тем Леонид говорит…

— Ну, если сам Леонид…

— Лани, а это уже мелко.

Ну, и что, что мелко, подумал я. А вслух сказал:

— Извини.

Странно. Вот я уже и извиняюсь из-за Лёнечки.

А в кармане у меня лежит диск, на котором помимо прочего весь Леонид Клаевский, в разрезе и с комментариями специалистов. Получается, что Лёня — стукач. Что он продаёт личные номера и пароли своих сослуживцев. Что он сторонник с восьмилетним стажем.

И вот я сижу, смотрю на его жену и говорю ей: извини.

Наверное, это любовь.

Не отдать ей диск — любовь. И отдать ей диск — тоже любовь.

Такое липкое холодное чувство.

Про него много врали в умных и красивых книжках, и только старина Шопенгауэр тихо говорил нечто, похожее на правду.

— Мне можно быть немного злым. Я вчера сдавал кровь.

Кира сразу напряглась. Она внимательно посмотрела мне в глаза, и я подумал, что они не такие уж и карие.

— И что? — спросила она.

— В ближайшие три месяца выбраковывать не будут.

— Слава богу, — вздохнула Кира.

— А вот это лишнее.

— Ты о чём?

— Об упоминании религиозного термина. Тебе нельзя, ты на хорошем счету.

Кира поджала губы.

— Ты прав. Хотя я этого и не понимаю.

— Если так, тебе пора записываться в диссиденты.

Кира налила себе ещё чаю, но вместо того, чтобы его пить, поставила чашку на подоконник.

— Ты же прекрасно понимаешь, что это бутафория.

— Что бутафория? — поинтересовался я, разглядывая календарь — такой же, как у меня, но не истыканный дротиками.

Кира чертила пальцем на стекле слова какого-то нового откровения.

— Всё бутафория, Лани. Ты делаешь вид, что борешься против властей, а они — что считают это серьёзной проблемой.

— Не люблю я это слово — борьба.

— Ты вообще не любишь конкретных слов.

— Почему же, конкретное слово «любовь» мне очень даже нравится.

— Снова будешь ко мне клеиться?

— Что ещё значит «снова», я разве когда-нибудь переставал?

Кира засмеялась.

— Ты — идиот, — сказала она и положила руки на спинку стула.

— Можно считать это комплиментом?…

Я знаю её одиннадцать лет… Хотя, нет, неверно выразился. Я знаком с ней одиннадцать лет. А знаю три года с четвертью — ровно столько, сколько Кира с Лёнечкой женаты… Абсолютно не понимаю, почему Кира вышла за него замуж. И зачем он на ней женился — не понимаю. А ещё почему-то на ней не женился я. И это самая большая загадка.

— Четыре доходит. Нас будут ждать в музее, — сказала Кира.

— Кто нас будет ждать?

— Леонид.

Ах, Леонид, захотелось сказать мне.

— Что молчишь? — Кира отошла к зеркалу и стала внимательно его разглядывать.

— Да вот думаю, как бы точнее сформулировать вопрос. Давай так: Леонид там ждёт нас или тебя?

— Какие глупости, — сказала Кира.

— Это не ответ.

— Всё-таки ты зануда, Лани.

— Не зануда, а человек, относящийся к делу с необходимой долей ответственности.

— Учебник политкорректности читаешь?

— Нет, пишу.

Синее пудингоподобное здание называлось Музеем футуризма. Об этом говорили указатели на дороге и телепередача, которую я видел на прошлой неделе — что-то про выставку новомодных естественных картин. Я их никогда не видел, но думаю, это волосяные холсты с мозаиками из кусочков ногтей. А может, и что-нибудь похуже.

Сам я никогда бы в подобное заведение не пошёл. А Кире такие скопления интеллектуальных экскрементов нравятся. Она любит ходить в галереи некрописцев, клуб «Пассатижи» и на концерты официального андеграунда.

При входе в музей стоял муляж летающей тарелки, попираемой мраморными ногами Нового гражданина. Пропорции были таковы, что статуе ничего не стоило взять валявшийся под её ногами диск одной рукой. Я бы назвал композицию: «Реванш карликов», но она уже носила имя: «К звёздам».