«У меня складывается впечатление, что у этого ребенка не все хорошо», – сказала после слишком долгой паузы врач, когда Алекс пришла к ней в десять часов утра 13 ноября 1995 года. Изжога у нее усилилась, или она просто начала обращать на нее больше внимания. «Тебе не помешает сбросить пару килограммов, – сказал ее второй муж, его звали Мартин (а она звала его Тино или солнышко мое – иногда), когда она по неосмотрительности голой вышла на кухню, под свет неоновых ламп, – прежде всего в районе бедер надо похудеть». Беременная женщина, лежавшая на больничной койке, была уже не очень молода, но ноги в районе бедер у нее были вполне стройными, только вот с ребенком было что-то неладно. Сердце билось слишком медленно и неровно. Обычно Мартин спал дольше, чем она и чем ее дочь-подросток. «Задержите, пожалуйста, ненадолго дыхание, чтобы я получше могла разглядеть ребенка». Изжога от кофе, она пила его сегодня утром без молока, чтобы калорий поменьше было. Потом намазала дочери масло на хлеб, хотя она уже давно вышла из того возраста, когда за ребенком так ухаживают. «Ты обращаешься с ней как с маленькой, – часто говорил Мартин. – Как же она сможет стать взрослой и самостоятельной?»

«Что же там не в порядке, размеры, или то, как он двигается, или тоны сердца», – Алекс, лежа с закрытыми глазами, про себя перечисляла все параметры развития плода, какие были ей известны. На стене над экраном аппарата УЗИ висела картинка, которую Алекс знала наизусть, «Sun in an empty room», и как только она на нее смотрела, время у нее в голове поворачивалось вспять; послеполуденный свет мягко заливал детскую, когда она первый раз в жизни лежала в постели с мальчиком, его звали Франк, и у него был скошенный подбородок. Контактный гель на животе пациентки позволил прямо на экране вживую наблюдать агонию двадцатитрехнедельного плода, а врач стояла рядом и беспомощно регистрировала увеличивающиеся паузы между ударами сердца, последние бес-порядочные движения тридцатисантиметрового тела ребенка в околоплодных водах; она видела, как его маленькое сердечко стукнуло в предпоследний раз, потом, через несколько секунд, – в последний, тогда как Алекс лежала и вспоминала о своем первом полулюбовнике, сперма которого после удачного Coitus interruptus лежала на ее животе и на ощупь была такой же, как этот студенистый, холодный голубоватый гель. Алекс думала о его длинных руках, о долговязом теле и о его маленьком недостатке: яичко у него было только одно. «Зато, – говорил Франк, – оно вдвое краше обычного». После осенних каникул они собрались впервые по-настоящему переспать друг с другом, и Алекс купила себе палестинский платок, который тогда был в моде, – от надвигающихся холодов, а потом пошла к врачу и попросила выписать противозачаточные таблетки. Франк поехал со своей семьей в Израиль, а когда вернулся, то даже не поцеловал ее. Вместо этого он сказал: «Я не могу больше быть с тобой; этого нельзя делать; просто нельзя, и все; нет никакого смысла тебе это объяснять, ты все равно ничего не поймешь», – и Алекс ничего не поняла. Три месяца подряд они были неразлучны. Каждый день они встречались после школы, шли на берег Ааре, ложились друг на друга и целовались, целовались чуть ли не до крови. Она знала, что Франк из еврейской семьи, он как-то упомянул об этом вскользь, точно так же, как Алекс упомянула про бзик своего отца – для любой сложной ситуации находить какое-нибудь латинское выражение… «Размеры у него нормальные, – сказала врач, – мне очень жаль, но придется срочно отвезти вас в больницу, чтобы возбудить роды. Я больше не вижу у него никаких признаков жизни, это называется missed abortation, когда мертвый плод остается в матке», – и Алекс, зажав ладонями ушные раковины, услышала, как кто-то кричит.

В Париже Алекс и Рауль за несколько недель до того слышали точно такой же крик. Они шли, нагруженные пластиковыми пакетами, которые набиты были специальной одеждой для беременных и французскими книжками о беременности и родах, и, проходя мимо телефонной будки, увидели в ней женщину; она прижимала трубку к уху, судорожно выгибалась и кричала. Оторвавшись ото всего окружающего, от времени, в котором жила, она кричала всеми клеточками своего тела, извергая из него боль, словно страдала всеми болезнями сразу, и своими, и чужими, и забытыми, и теми, о которых она еще ничего не знала. Алекс никогда в жизни не слышала такого крика, который скрутил женщину и от которого она тряслась, как от ужасающего смеха. «Так кричит только тот, кого только что бросили», – сказал Рауль, и ему показалось, что он слышит голос Андреа, которая теперь переехала в Лондон. «Или если кто-то умер, – сказала Алекс, – тот, кого она любила». И положила правую руку себе на живот, почувствовав первое шевеление малыша: кто-то тихонько и плавно толкнулся, скользнув по внутренней стенке матки. Рауль еще раз оглянулся и вдруг узнал эту женщину: это была Самиа, которая была влюблена в Башира – так же сильно, как он в нее.

Не успела врач сказать что-нибудь еще, как Алекс уже помчалась прочь из клиники, встала с огромным мертвым ребенком в животе на трамвайные рельсы на площади Гольдбруннен и закрыла глаза. Было абсолютно тихо.

Виски не пульсировали, и кровь в жилах застыла.

Через некоторое время Алекс поняла, что никакой трамвай ее не переехал. Видимо, кто-то вовремя оттащил ее в сторону, потому что она стояла на островке безопасности и еще кто-то, энергично жестикулируя, что-то говорил ей на мелодичном наречии местных жителей, которого она не понимала.

«Рауль, – подумала она, – ездит где-то по Канаде, и ему не позвонить. В Канаде ведь, кажется, говорят по-французски или нет? Разве не там у них – эта вечная борьба между английским и французским? Надо будет обязательно спросить об этом Рауля, когда он вернется, только бы не забыть». Остановился трамвай, двери открылись. Сначала оттуда вышли люди, потом другие стали заходить, и Алекс вместе с ними. Трамвай ехал через весь город, он останавливался, потом шел дальше. У главного вокзала большинство людей вышло, и Алекс тоже, ее понесло течением, она вместе со всеми стояла на эскалаторах, передвигала ноги, когда было надо, пока не пробралась куда-то в середину здания вокзала, к большому табло, на котором было обозначено время отправления очередных поездов. Здесь она и решила простоять весь остаток своей жизни. Она стояла совершенно спокойная в центре тайфуна, который расшвыривал людей во все стороны, она стояла в сердце мира. Во всех атласах Швейцария оказывалась в сердце Европы, Цюрих был тайным сердцем Швейцарии, которое равномерными биениями откачивало свои виртуальные биржевые выигрыши на периферию страны, а главный вокзал был внутренностью сердца города, откуда начинались все передвижения людей. Она была представителем человеческого рода, а люди носили футболки «Reebok» с надписью «Save Ruanda», [29]они держали за руки детей с невозмутимыми лицами, они говорили друг другу «в общем-то, и вы тоже правы», они, взявшись за ручки вдвоем, несли дорожные сумки из прочного нейлона, они садились в поезд, который шел до Бюлаха, они прикрывали рот ладонью, они бывали беременными, они носили темные очки, они покупали в киосках «Marlboro Lights», курили сигары, строили на голове прически в виде башни, у них были матери-еврейки, а они даже об этом не подозревали, они носили на голове кипы и тащили за собой дорожные сумки, они ели сэндвичи с бюнднеровским мясом, они сегодня были всем довольны, а назавтра им возвращали назад деньги. Они были беременны и теряли своих детей, они были брошенной матерью Рауля Ингеборг Либен и стояли, спокойно дыша, прислонившись к колонне посреди вокзала, возле так называемого места встречи, время от времени поглядывая на свои крохотные золотые часики. Ингеборг Либен, казалось бы, не разговаривала ни с кем из прохожих, но почти каждый житель города понимающе кивал, если кто-то мимоходом упоминал о старухе с вокзала, каждая более-менее регулярно путешествующая жительница, если ее спрашивали, тут же в подробностях вспоминала о женщине с длинными седыми волосами, аккуратно разделенными посередине пробором, которая непрерывно, не ошибаясь ни на секунду, вслух себе под нос отсчитывала минуты, и каждый при случае рассказывал о ее несовершеннолетних детях, и все тоже кивали и со смехом вспоминали: ее можно увидеть каждый год, когда устраиваются поездки для школьников…