Покуда дукаты катятся, граф обращается к нам, сыновьям дровосека, и говорит: «А вас я пошлю учиться к самым великим ученым».

«Я бы хотел быть кондитером», — отвечает Рихард согласно роли. Люди смеются. Поскольку для меня, как уже говорилось выше, автор не предусмотрел никакого ответа, я наскоро сам его придумываю: «А я бы хотел быть с лошадям!» Публика и меня награждает смехом, смех публики — лакомство для артиста. Но Румпош стоит за боковой кулисой и бранит меня за своеволие и явно страдает от мысли, что не может выйти на сцену и наказать меня.

Теперь я говорю своему брату: «Карлхен, я, видно, никак не проснусь?», и Рихард Ковальский, любимец автора, отвечает: «Ура! А я сейчас кувырнусь!» Он и в самом деле кувыркается, и опять публика смеется, а я дожидаюсь, пока смех умолкнет, и тоже кувыркаюсь и получаю в награду больше смеха, чем Рихард; тогда тщеславный Рихард кувыркается по второму разу, и я тоже, а учитель Румпош беснуется за кулисами, потому что трогательная рождественская пьеса превращается таким путем в партерную акробатику. Публика смеется не переставая, и Румпош велит опустить наш занавес с итальянским пейзажем, потому что железным театральным занавесом мы покамест не обзавелись.

Я так и не узнал, удалось ли мне убедить Ленигкову Кете и Ноакову Эльзбет, что быть забавным на сцене можно только по роли.

Своей пьесой автор, вероятно, хотел доказать, как выгодно для маленького человекарисковать жизнью, чтобы спасти жизнь своего господина.

— Маленький человек так и должон, — утверждает Шеставича, — ему ж гошподин хлеб дает.

Я же упустил из виду этот смысл пьесы, если, конечно, он был именно таков, я исказил его, и по заслугам, и какое-то время мне чудилось, будто я плыву на одобрительном смехе своих односельчан, как на судне, по волнам житейского моря.

Спустя год Румпош из вящей бдительности не поручает мне никакой роли в рождественском представлении. Он использует меня как чтеца-декламатора, надеясь с помощью рифм привязать меня к тексту. Мне надлежит прочитать классическое стихотворение из хрестоматии, которое знают наизусть даже деревенские старухи, поэтому в своем сольном выступлении я переношу центр тяжести на силу слова и, читая стихи о Бедной девочке со спичками,пытаюсь исторгнуть у публики не смех, а слезы: Больная мать, отец в земле, / Ни крошки хлеба на столе, / Купите спички… — Я произношу эти строки таким дрожащим голосом, что старые крестьянки плотней закутываются в свои платки, а я жму дальше, я писклявым голосом изображаю полузамерзшую девочку, чтобы смягчить не до конца затвердевшие сердца бедняцких жен, и прихожу к выводу, что, если ты своей игрой заставил публику проливать слезы, твоя радость ничем не отличается от радости вызывать их смех.

Наряду с бутылочным пивом мать продает в лавке лимонад четырех различных цветов: красный, зеленый, желтый и белый — малиновый, ясменный, апельсиновый и без привкуса. Поскольку лимонад не содержит алкоголя (мы выговариваем это слово так: айкоголь), его можно распивать прямо в лавке. Алкоголь есть осквернитель нравов, вещает учитель Румпош, когда три дня подряд продержится без выпивки и лелеет тайную надежду стать трезвенником. Так уж ведется испокон веку: едва только человек подумает обзавестись какой-нибудь добродетелью, а ему уже мнится, будто он ею и впрямь обладает, и он предпринимает героические усилия, чтобы не остаться в добродетельном одиночестве и завербовать для добродетели, на которую он имеет виды, как можно больше сторонников.

Румпош проходит с нами рассказы, собранные в хрестоматии под общим заголовком «Алкоголь — вот твой враг!». В одной истории наглядно показано, что алкоголь зимой — это самый коварный враг путника. Путник заходит в трактир, алкоголь встречает его как закадычный друг и согревает, но, когда тот продолжит свой путь, алкоголь, этот подручный сатаны, оборачивается усталостью. Путник садится на снег, чтобы малость передохнуть, — раз! — и он уже спит и замерзает во сне.

Лекарством алкоголь тоже не назовешь, разбуженные им духи очень скоро превращаются в духов смерти. Французы используют его, чтобы заманить молодых людей в Иностранный легион. Кто часто прибегает к алкоголю, тому не миновать белых мышей. Появление белых мышей свидетельствует о том, что человек, которому они явились, утонет в алкоголе. Вот почему жандармы так огорчаются, когда в материной лавке шахтеры наливаются алкоголем.

Мы называем лимонад шипучкой, потому что он шипит и лезет из горлышка, если взять фарфоровую пробку, которая висит на проволочной дужке патентованной крышки, и постучать по бутылке. Изготовленную таким образом белую пену мы называем ангельские слюни,поскольку она сладкая, а мы убеждены, что все, имеющее касательство к ангелам, должно быть сладким. Мы поедаем огромное количество ангельских слюней, прежде чем пить самое шипучку. Словом, в отличие от пива, пропитанного коварным алкоголем, шипучка еще и занятная игрушка.

Моя мать торгует лимонадом и зимой, когда Бубнерка, трактирщица, не желает больше возиться с этой цветной поганью.Мы, дети, пьем лимонад и когда на дворе лежит снег, а с крыш свисают сосульки. Моя мать, как нынче принято говорить, углядела новый рынок сбыта: сегодня две бутылки продала, завтра — три, глянь — и ящик пустой.

Возчики пива шипучку нам не доставляют. Возчики не желают иметь дело с этой подкрашенной сладкой водичкой. Приходится нам ездить за ней в Дёбен на лимонадную фабрику Кочембы. Все Кочембы очень милые люди. Себя они считают немцами, а нас — вендами,но нам в лицо они не говорят, за кого нас считают, поскольку мы их клиенты. Мне еще невдомек, что при коммерческих сделках идеологию и шовинизм, эти два кастета в руках политики, из кармана не вынимают.

Итак, мы с дедушкой едем за лимонадом. Мать хочет обновить запасы для рождественской торговли. Время перевалило за полдень. На небе — никаких признаков солнца. На земле лежит снег, на небе висит снег. Кусты и травы облепил иней, делая вид, будто он ближайший родственник белого бархата.

Мы едем через территорию шахты Конрад.А там лежит такой снег, какого мы отродясь не видели: я имею в виду не толщину и не пышность снега, а его окраску. Снег покрыт угольной пылью, отчего равнина выглядит как хлеб, намазанный творогом и присыпанный перцем.

— А у меня ноги и на возе не мерзнут, — выхваляется дедушка. Моему отцу, по его словам, пришлось бы уже через несколько километров спрыгнуть с телеги и пробежаться для сугрева. Далее дедушка интересуется, как обстоит дело с моими ногами.

Ноги у меня замерзли, но, с одной стороны, мне хотелось бы, чтобы они были теплые, как у дедушки, с другой — не хотелось бы очень уж нагло врать. Поэтому я отвечаю так:

— Одна замерзши, другая теплая.

Дедушка немало удивлен такой одноногой чувствительностью и обматывает мои ноги накидкой. Ему она не нужна, на нем башмаки, какие носят возчики пива, башмаки с деревянными подошвами, а внутрь напихано сено.

Мы едем через Дёбен. Дёбен сильно вытянут в длину. Это еще не город, но уже и не село. В нем много стеклошлифовальных фабрик, один вокзал, два врача, конкурирующих между собой, один дантист, у которого нет конкурентов, и одна аптека. А еще в Дёбене есть много витрин. Вот что я написал в классном сочинении про Дёбен.

Своими витринами дёбенские коммерсанты уже намекают на предстоящее рождество. Я не прочь бы слезть с телеги и разглядеть эти витрины поближе, но дедушка борзится,он хочет вернуться домой засветло. Когда темнеет, лошадь начинает беспокоиться и припускает галопом, чтобы поскорей добраться до конюшни.

Ну ладно, я и с телеги кое-что могу разглядеть, например человека из папье-маше размером с сидящую собаку. Человек непрерывно кивает прохожим.

— Это они листричеством делают, — объясняет дедушка. Подобные фигуры известны дедушке еще с гродских времен. Бывают такие, которые, например, бесперечь качают головой. Одна порода говорит только «да», другая — только «нет».