Куда это меня занесло? Опять надо бы попросить прощенья.
И по сей день я не устаю задаваться вопросом, хорошо ли расходовать время, в которое ты живешь, на воспоминания о временах минувших? Не лучше ли взять настоящее, каким бы поганым оно порой ни выглядело, и с помощью воображения и поэзии переместить туда, где его уже сейчас озарит сияние прошлого? Да и сама затея посвятить вас в подробности моего раннего детства — не является ли она своего рода побегом? Не пытаюсь ли я таким путем оттеснить на задний план свое разочарование в тех людях, которых я называл своими друзьями, которые называли себя моими друзьями? Разве они могли разочаровать меня, сумей я увидеть их такими, какими они были и какими остались, а не такими, какими им, на мой взгляд, надлежало быть? Не исключено. Не исключено также, что копание в подробностях детства поможет мне приобрести взгляды, которые мне нужны, которые завтра сделают меня таким, каким я вполне могу быть, сделают певцом нашего дня, не сплетенного ни с будущим, ни с прошедшим.
Этим летом учитель Румпош снова увеличивается в объеме. И его жилетка с кушаком лопается на спине. Румпош считает, что во всем виновата сама жилетка, которая стала чересчур узка. Румпош вручает ее своему партнеру по картам, портному. Пусть, мол, починит. Портной сваливает вину на ткань. Своим поведением оба они, и портной, и учитель, подтверждают ту истину, что вещи, изготовленные руками человека, едва выскользнув из этих рук, начинают вести собственную жизнь. А может, учитель и портной и вовсе поэты, сами того не ведая и не желая?
Портной утверждает, что заднюю часть кушака надо сделать из кожи. Румпош тащит свою жилетку в Дёбен, к шорнику Бенаку. Эта новость приходит в лавку к моей матери:
— Румпошу-то уже чересседельник нужен, все равно как лошади.
В кухне мать передает эту новость нам, детям. Ежедневный приток новостей мать прибавляет к доходу, приносимому лавкой.
Минует лето, за летом осень, настает зима. И — кто бы мог подумать — увеличение объема никак не сказывается на обуревающей Румпоша жажде деятельности. Все сельчане, утверждавшие, будто учитель теперь наконец угомонится, ошиблись в своих расчетах. Короче, не спешите с приговором, пока человек не сказал последнее «аминь». Жизнь непрестанно приводит в движение живое и мертвое; в любую минуту жди сюрпризов.
На рождество Румпош в качестве такого сюрприза потчует босдомцев любительским искусством. Он муштрует нас, готовя к представлению в сочельник. Возможно, он всего лишь хочет досадить пастору Кокошу, ибо Кокош — его политический противник, он голосует за пангерманцев и заигрывает с объединением, называющим себя Стальной шлем.Возможно, Румпош намерен своей постановкой перебить клиентуру у Кокоша, которая независимо от партийной принадлежности, будь то социал-демократическая, пангерманская или вовсе беспартийная, дружно топает в сочельник в Гулитчу, в тамошнюю церковь.
Я должен первый раз представлять в театре — выйти на деревенскую сцену и произнести несколько слов в рождественской пьесе. Из пьесы отнюдь не следует, что в Германии когда-то произошло такое событие, как ноябрьская революция: некий граф едет в ночь под рождество в санях через лесную чащу, на него нападают разбойники, которые не видят другого способа разжиться сигарами к рождеству, но графский дровосек, бредущий по лесной дороге, вкупе с графским кучером одерживает верх над разбойниками и зарабатывает при этом рану на лбу. Все вышеизложенное происходит на сцене еще до того, как поднялся занавес. Хотя текстом пьесы это не предусмотрено, мы, как реалисты с колыбели, при помощи конского ржания, брани, непристойных ругательств, звона колокольчиков и ударов палкой по мешку ржи придаем схватке звуковую убедительность.
Потом занавес поднимается, открывая взорам убранство хижины дровосека. Зрители видят перед собой кособокую плиту, щепки и двух сыновей бедного дровосека, которые за неимением иных рождественских подарков одаривают друг друга этими щепками. Бедных сыновей бедного дровосека изображают Рихард Ковальский и я. Входит наш отец, он шатается, прижимает к своему лбу кусок серой мешковины, ложится на пол и стонет. Он рассказывает нам, что произошло, хотя мы и без него все знаем, мы сами читали пьесу, но он все равно рассказывает, что случилось, чтобы и публика об этом узнала. Кроме того, он оповещает собравшихся, тоже окольным путем, якобы рассказывая нам, что рождество мы справлять не будем, мы же видим, что с ним стряслось. А матери у нас нет. Пьеса чисто мужская, и феминисты могли бы, конечно, бросить в нас камень, вот только феминистов тогда еще не было.
Выясняется, что мы, дровосековы дети, очень понятливые, и мы отвечаем отцу в таком духе: не беда, отец, на тот год снова будет рождество, ну и тому подобное. Мы хлопочем над отцом, мы перевязываем рану, нанесенную ему за кулисами с помощью мармелада, мы укладываем его на лежанку, мы растапливаем печь. При этом я обращаю внимание на сценическое время,которое иногда доставляет множество хлопот писателям, особенно драматургам. Наш автор поручает нам растопить печь и надеется, что благосклонная публика по доброй воле мысленно умножит время, потребное для топки, во всяком случае, никто из зрителей не встает с криком: «Быть того не может, чтоб они так скоро добрались», когда видит, как граф и его кучер, которые успели тем временем закупить для нас подарки в лесной лавке,переступают порог нашей хижины. За окном завывает снежная буря, но свечи на елке, принесенной нашими благодетелями, не погасли от ветра, и это обстоятельство публика тоже принимает с легким сердцем, принимает, чтобы не прерывать действие. С ходом времени мы все успеваем привыкнуть к подобным условностям и охотно миримся с ними в так называемых реалистических фильмах: промокнув до нитки под грозовым дождем, человек открывает входную дверь и предстает перед нами в совершенно сухом костюме.
Итак, граф и кучер находятся в хижине дровосека. В тетрадочке по этому поводу говорится следующее: Карлхен и Фрицхен ликуют.На всех репетициях мы до того наликовались, что ликовать теперь нам просто невмоготу. Куда важнее проследить, не капнет ли Коллатченов Эрихен, он же графский кучер, который криво держит елку с горящими свечами, воском себе на лицо. Учитель Румпош, наш подсказчик(слово «суфлер» нам покамест неведомо), нетерпеливо топает ногой и командует из-за боковой кулисы: «Карлхен и Фрицхен, а ну ликовать!» Теперь публика знает, что мы сейчас начнем ликовать, и мы, наконец, действительно ликуем.
Туг опять в мою книгу просится история к случаю. Однажды вечером (зима устраивает порой перед самым рождеством такие вечера) моя мать вдруг сказала: «Ох, до чего ж мне тепленькой хочется!» Тепленькойу нас называют колбасу, которую в других местах называют сарделькой. Если покупаешь неразогретую, чтобы разогреть дома, она называется холодная тепленькая,а когда покупаешь разогретую, о ней говорят теплая тепленькая.Я должен принести матери теплую тепленькую,чтобы она могла поесть сразу, как я вернусь.
На обратном пути я прохожу мимо Ленигковой беседки. Там Ленигкова Кете и Ноакова Эльзбет в темноте (любопытно, любопытно) выясняют, кто в нашем будущем рождественском представлении самый занятный, и приходят к выводу, что это Рихард Ковальский. Я недоволен. Ковальский Рихард самый занятный потому, что тот, кто написал пьесу, сочинил для него самый остроумный текст, мне же, как я узнал впоследствии, он подсунул роль белого клоуна,который призван поставлять глупому Августуреплики для остроумных ответов.
Меня злит, что девочки не делают различия между сценическим и словесным искусством. Мысль не дает мне покоя, и я намерен продемонстрировать им это различие.
А теперь вернемся к рождественскому представлению: Коллатченов Эрих, он же графский кучер, кладет елку и подарки на стол, а Кронкенов Альвинко, наш отец, презрев рану на лбу, начинает разбивать кулаком орехи, так положено по роли, и, глянь-ка, из расколотых орехов катятся золотые монеты. Альвинко, то есть наш отец, говорит: «В любом орехе есть декаты,ну, будем мы теперь богаты». Учитель Румпош долго бился над словом дукат,но безо всякого успеха. Альвинко так и остался при своих декатах,и Румпош махнул на него рукой. Он и тому был рад, что дукаты у Альвинко катились, как и положено, потому что они, конечно же, не лежали в орехах, а прятались у Альвинко в кулаке. Высокое искусство иллюзиониста!
