Большой Гоби присвистнул.

Об этом. То самое место, и девочка – та самая, про которую я говорил.

Квин кивнул. Лицо у него было серьезнее некуда. Большой Гоби сложил руки на песке, и подбородком тоже уткнулся в песок – он ждал. Квин молчал, и Большой Гоби испугался, что чем-то огорчил его.

Думаешь о Иокогаме, Квин? Вспоминаешь былые времена?

Нет, Гобс, послушай, а у тебя вообще была когда-нибудь девчонка?

Нет.

Никогда?

Ну, в смысле, я не сходил на берег, когда работал на корабле, ты же знаешь. А где бы я еще нашел девчонку?

Не знаю. Может, пока на автобусе ездил.

Ну, может быть, в смысле, я думаю, может, у меня бы что и получилось, если бы я время от времени сходил с автобуса, но я же не сходил. В смысле, я много раз сходил с разных автобусов, но тут же садился в какой-нибудь другой. А до этого я лежал в больнице с плечом, а после этого работал на ферме в приюте. Единственная девчонка, с которой я по-настоящему разговаривал, в смысле, единственная девчонка, которая разговаривала со мной, так это медсестра, которая в армии делала мне водные уколы.

Ладно, Гобс, это мы выяснили. Решено. Проехали. Сегодня мы поедем в Иокогаму и повеселимся на славу.

Что?

Это же по пути, более или менее. Мы могли бы заскочить туда и посмотреть, что там происходит.

Сегодня?

Конечно.

В один из таких баров?

Конечно.

С той самой, трясущей сиськами под разноцветными лампочками?

Конечно.

А ты поможешь мне заговорить с ней?

Конечно.

Вот так вот запросто?

Так вот запросто.

Большой Гоби вскочил как сумасшедший. Он вопил, танцевал, нарезал круги по берегу, собирал окатанный морем плавник из китайских рек и маньчжурских лесов, приплясывал на берегу, на самом краю Азии, собирал дрова для костра, пока было солнце.

Ура, кричал он. Ура, ура, ура!

Да здравствуют женщины!

Да здравствуют устрицы!

Ура, ура, ура!

Ночью с искусанными губами, с исцарапанной шеей и разодранной спиной, Большой Гоби, еле держась на ногах, сел в поезд, идущий в Токио, полноценным ветераном операции по взятию Иокогамы, еженощной десантной операции, во время которой на эту узенькую полоску суши обрушиваются с моря дикие орды изголодавшихся матросов, чтобы сразиться с горсткой бравых шлюх.

Отчаянные искатели приключений со всех уголков света. Бирманцы и жители Чада, индейцы из племени кечуа, лопари и грузины, они матерятся на сотне языков, под рукой у них тысячи видов оружия, ножи и пики, кортики, дубинки и заточки. Все они потеряли хотя бы одну часть тела в странствиях по белу свету. Они представляли собой ходячий атлас всевозможных травм, а заодно уродств, татуировок и родимых пятен, темных и светлых, а также резаных и колотых ран, старых и свеженьких, с пылу с жару, порой уже подлеченных и перевязанных, но чаще едва успевших зарубцеваться. Это была отчаянная армия с одной-единственной мечтой на всех – о ночи загула, без отдыха и срока, после нескольких недель в открытом море.

Сгустилась тьма, наступил запоздалый закат летней ночи. Дети махали вслед величаво уходящим из гавани кораблям, толпы людей перетекали из универмагов в кинотеатры. Пешеходы ели холодную лапшу. В Иокогаму с прохладным бризом с побережья пришел мирный вечер.

А всего лишь в паре миль от этих мирных улиц вот-вот разразится сражение. Пятьдесят – шестьдесят героических японок готовы встать на защиту родины от собравшихся со всего света моряков.

Спустились трапы, засновали туда-сюда катера и моторные шлюпки. Первая волна варваров хлынула на берег, растеклась по ломбардам, расхватывая фотоаппараты и шелковые куртки, разбежалась по улицам, где круглые сутки пульсирует музыка, разбросала баррикады из стульев у входов в распивочные и забросала пустыми бутылками темные закоулки. Отчаянные штурмовые отряды шли на приступ, откатывались, чтобы перестроиться и снова рвануть вперед. Головы с хрустом раскалывались о мостовую, в дверных проемах выпускали кишки. Моряки сражались до последнего, лежа на спине, и перекатывались в сторону, чтобы ударить сбоку, сверху, снизу, в разрез, со спины, с колен, от живота, от груди, от головы, хоть с крыши, хоть со стула, хоть с крышки биде.

Но постепенно ряды редели, тела перемещались к причалам и пристаням. Отдельные снайперы никак не могли угомониться и мелькали в окнах верхних этажей, но задолго до восхода солнца исход битвы был предрешен.

То тут, то там лежала на время потерявшая память шлюха, но большинство расходилось по домам на собственных, крепких и натруженных ногах, кто-то, конечно, прихрамывал, кто-то, безусловно, брел буквально на последнем издыхании, но с сумочками, битком набитыми деньгами со всех концов света. Кровавая бойня и развалины, храпящие туши из портов за сотни километров отсюда и сломленная похоть иностранцев остались в прошлом. Еще раз горстка героинь одержала решительную победу в ночной битве при Иокогаме, и благодаря им невинные женщины и дети по всей Японии могли теперь спокойно спать.

Большой Гоби сидел, закрыв глаза. Когда он впервые вышел из дворца, оставив там принцессу, ему казалось, что у него ни одной целой кости, потом он перестал чувствовать под собой ноги, как будто их ампутировали. Сейчас оцепенение прошло, и он ощутил адскую боль от тысячи порезов. Восточная пытка. Это пройдет.

Ты видел, как она подошла ко мне, Квин? Она и не думала идти на попятный. На корабле говорили, что от меня разит чаячьим пометом, но она ничего такого не сказала. Она просто взяла меня под руку, а потом, уже в комнате, разрешила включить телевизор, чтобы смотреть его лежа в кровати. Представляешь, мы одновременно занимались этим и смотрели телевизор. Знаешь, завтра я, наверное, просто останусь дома, и отдохну, и посмотрю телевизор. Она сказала, что сама все время смотрит, так что я думаю, что завтра я просто посижу и подумаю об этом. Ей, должно быть, лет шестнадцать, и сегодня она в первый раз в жизни вышла на работу, и я, понимаешь, был у нее первым. Ее родители нищие, и она не хочет, чтобы маленький братик отправился в приют, поэтому она и пошла на панель. Она сказала, что я хорошо разбираюсь в людях, даже для иностранца, который и по-японски-то не говорит, в смысле, в людях, которых мы видели по телевизору. Она сказала, что я могу опять прийти и посмотреть телевизор, или посмотреть, как она смотрит телевизор, или посмотреть на них, пока они смотрят на нас. На нас, в смысле, на нас двоих и на всех остальных. В смысле, я никогда раньше не был с человеком прямо вот так, чтобы были только мы вдвоем, мы вдвоем, а не я один, потому что там еще была она. Никогда. За всю мою жизнь.

Большой Гоби заснул с улыбкой на лице.

Квин смотрел в окно, на проплывающие мимо фонари. Он думал о Герати, как всегда пытаясь угадать, чему из того, что наплел гигант, можно верить; он даже и не подозревал, что уезжает сейчас от того самого места, где когда-то состоялся знаменитый пикник на пляже, к югу от Токио, где Мейв Квин расстелила покрывало для троих мужчин в противогазах: для своего мужа, отца Ламеро и Аджара, странствующего русского лингвиста, чей крестик носил сейчас Большой Гоби, начав таким образом шпионскую игру, которая продлилась восемь лет и закончилась с зачатием Большого Гоби на складе, на окраине Шанхая накануне злосчастного циркового представления.

Отец Ламеро выглянул в коридор. Дверь в кухню была закрыта, швабра шлепала по полу. Он на цыпочках вышел из кабинета. Не успел он дойти до двери в сад, как шлепанье швабры затихло.

Господин?

Он затаил дыхание. Голос снова раздался из-за гладкой деревянной двери в кухню.