— Разделяю ли я взгляды генерала Конрада в этом пункте — это еще вопрос, но сейчас я служу в нашем здешнем посольстве, и то, что вы требуете от меня, не поставив в известность мое начальство, работать на немецкого посла в Лондоне, — это…

— Именно это я и делаю. — Она встала. — Хотя я хорошо представляю, что у вас могут быть неприятности. Поэтому сейчас я ухожу. Я сказала вам все, что хотела сказать, остальное зависит от вас. Вы поступите так, как вам подскажет совесть. Ни одна живая душа не узнает, что я была у вас сегодня вечером. Это я вам торжественно обещаю. — Баронесса пошла к двери.

— Вы должны пообещать мне еще кое-что. — Бесстрастный голос заставил ее остановиться.

— И что же это?

— Что вы больше никогда не ворветесь ко мне в полночь. Это могло бы поставить нас обоих в щекотливое положение.

Баронесса весело посмотрела на него.

— Значит, все это правда?

— Что правда?

— Что вы настоящий Казанова. И что перед вами не может устоять ни одна женщина. А я бы могла навестить вас с одной моей подругой. Но это была бы катастрофа, она бы мне этого никогда не простила.

— И я бы тоже никогда.

Баронесса ушла. Он задумался над этим визитом. Действительно ли пришла она по поручению Меттерниха, или за этим стоят люди, которые хотят помирить кайзера с Ойленбургом? И кто же они тогда — друзья князя или враги кайзера? Наиболее логичным было бы предположить, что все действительно исходит от Меттерниха. То, что немецкий посол при дворе Сент-Джеймс действительно ратует за англо-немецкое взаимопонимание, не было секретом в дипломатических кругах Берлина. За это в австрийском посольстве на Баллхаузплац его недолюбливали. Там полагали, что двойственный союз с Германией живет ровно до тех пор, пока существует панический страх этой страны перед ее окружением. Если же кайзер и его дядя Эдуард смогут преодолеть взаимное недоверие и прийти к мирному взаимопониманию, Германия не будет больше нуждаться в своем союзнике в Вене, и дунайская монархия снова будет предоставлена самой себе.

То, что требовала от Каради баронесса Зорг, находилось в явном противоречии с интересами политики его собственного министерства иностранных дел. Следовательно, самым разумным было бы игнорировать ее просьбу. Но если он ее выполнит и это выплывет наружу, последствия для Николаса могут быть непредсказуемыми. Его могут обвинить в государственной измене и оставить наедине со «случайно» оставленным на столе пистолетом. В душе он посылал баронессу к черту.

Николас провел бессонную ночь. Наутро он принял решение и послал Ойленбургу телеграмму с просьбой разрешить навестить его в ближайшие дни. После обеда пришел ответ от супруги князя, гласивший, что князь готов принять его в любое время.

Когда Николас приехал в Либенберг, дождь лил как из ведра. Дворецкий без промедления провел его к князю в салон. Князь находился в спокойном расположении духа, как и при последней встрече. Николас решил не вдаваться во все подробности разговора с баронессой и не упоминать о двигавших ею мотивах. Хотя князь и не был теперь в самой гуще государственных дел, но был достаточно осведомлен о всех подводных течениях при дворе и в министерствах, чтобы быть в состоянии делать собственные выводы.

После того как Николас сказал все, что посчитал нужным, он дал понять князю, что не ждет ответных слов. Прекрасно понимая, какое большое значение имеет решение Ойленбурга дать совет кайзеру или не давать его, Николас не хотел брать на себя еще большую ответственность, кроме как за передачу просьбы посла Меттерниха, которая так или иначе уже лежала на нем. Неделю спустя после этого визита в Либенберг Каради прочел в дворцовом вестнике, что Вильгельм II намерен в ближайшее время принять князя Ойленбурга.

Как и было намечено, ровно в восемь часов вечера князь Филипп цу Ойленбург-Хертефельд прибыл на вокзал Вильдпарк в Потсдаме и уже через полчаса стоял перед входом в Мраморный дворец. Однако вход оказался закрыт, и князь поначалу подумал, что они ошиблись адресом, и послал своего дворецкого Бартша выяснить, в чем дело. Тот вернулся с известием, что предполагаемый переезд двора в Мраморный дворец был отложен из-за внезапной болезни юной принцессы Александры фон Шлезвиг-Гольштейн и что резиденция кайзера все еще находится в Новом дворце.

Поездка из Либенберга в Берлин, из Берлина в Потсдам и затем в экипаже по булыжной мостовой была бы и для здорового человека утомительной, и, когда Ойленбург, поддерживаемый своим слугой, оказался наконец у личных покоев кайзера, он с большим трудом следовал за дежурным адъютантом, неким капитаном фон Зондхаймом, в кабинет Его Величества.

Вильгельм ожидал Ойленбурга никак не позже половины девятого. Заставить кайзера ждать было самым недопустимым поступком, что мог, но не должен был позволить себе подданный. Через пять минут Вильгельм был уже вне себя от нетерпения, через десять минут он впадал в гнев, а еще через минуту он приказывал вычеркнуть злодея из списка допущенных ко двору.

Когда отчаявшийся гофмаршал Линкер, заменявший уехавшего Августа Ойленбурга, пытался объяснить своему государю причину опоздания гостя, то есть князя, немедленно последовал взрыв негодования.

Адъютант Зондхайм доложил о посетителе, два лакея распахнули двери, и князь, высоко подняв голову, вошел в салон, выдержал положенную дистанцию и поклонился своему государю. Он изо всех сил старался скрыть свое физическое и душевное изнеможение.

— Мой дорогой Фили! — сказал кайзер, и его правый, железный кулак, наводящий страх на придворных дам и стариков, обхватил руку гостя. — Как я рад видеть тебя снова. Я так скучал по тебе, Фили. Без тебя здесь так одиноко.

Они не виделись целый год, год, который для князя был наполнен невыносимыми оскорблениями и унижениями, а для его кайзера нескончаемой чредой неприятностей. Корабль их дружбы разбился о коварный утес, обломки были преданы забвенью, но потом вдруг разбитый было корабль вновь посчитали достойным восстановления и вот уже срочно пытаются снять его с мели. Им советуют просто не замечать ни пробоину в носовой части, ни сломанный руль, ни прогнившие шпангоуты, а 1907 год просто вырвать из памяти, как старый календарный листок.

Князь пытался отыскать в этом мужчине средних лет следы своего золотого юноши. Он видел перед собой лицо, напоминающее ястреба, который напряженно ждет, когда из-за дерева выскочит полевая мышь. Преувеличенно улыбающиеся глаза придавали всему облику боязливое, полное каких-то ожиданий выражение и в то же время как бы говорили о недоверии. Две глубокие морщины в уголках рта выдавали склонность к обидчивости.

Для кайзера также было полной неожиданностью увидеть, насколько пагубно отразились события прошедшего года на состоянии его друга. Но это вызвало в нем не сочувствие, а скорее неудовольствие. Будучи сам безнадежным ипохондриком, он считал непростительным проявление физической слабости у других. «В нем просто слабый хребет», — говорил он о человеке, подверженном какому-то заболеванию. Вильгельму и в голову не приходило, что Ойленбург, кроме всего прочего, был сломлен еще и тем предательством их дружбы с его стороны. Гость не упрекал его, но грусть во взгляде князя говорила об этом. А упреки Вильгельм вообще терпеть не мог.

— Рад тебя видеть! — повторил он так громко, что можно было бы услышать на другом конце учебного плаца. Гость ответил на приветствие поклоном, по-прежнему сохраняя молчание.

Наконец Вильгельм сообразил предложить князю стул.

— Что нового в Либенберге? — спросил он, пытаясь преодолеть взаимную неловкость. — Как идут дела с перестройкой дворца? Вообще-то я хотел перед средиземноморской поездкой сделать тебе сюрприз и навестить тебя, но со временем всегда туго. Надеялся, что с делами в этом году будет не так напряженно, но ничего не говорит об этом. Я тоже не становлюсь моложе, Фили. Если бы у меня еще был толковый канцлер! Не блестящий, но хотя бы способный. Но Бюлов просто осел, да и другие не лучше. Единственный, на кого я могу положиться, это Тирпитц. По крайней мере, он согласен со мной насчет интриг моего любимого дяди. Ты слышал о новых проделках Эдуарда, Фили? Это просто сущий дьявол!