— Я даже адреса его не знаю, — попыталась возразить Алекса.

— Я дам его тебе. — И, обращаясь к экономке, сказал: — Пожалуйста, фрейлейн Буссе, напомните моей жене, чтобы она написала это письмо.

Это было нечто совершенно новое. Замечания, указания, предложения теперь Алекса получала только через фрейлейн Буссе. От нее же Алекса узнала, что к ним на вечер ожидаются генерал Хартманн с супругой. В списке гостей она обнаружила и фамилию Ранке. Вычеркнуть его из списка она уже не могла — приглашения были разосланы.

За день до приглашения Ранке оставил свою визитную карточку, не делая попытки быть принятым. Когда она увидала его на вечере, то сразу узнала молодого человека, с которым танцевала на балу у генерала. Она даже его костюм вспомнила — тюрбан, расшитый жилет поверх белой рубашки и боснийские шаровары. В своей парадной форме он выглядел мужественно и неброско. Алекса постоянно ловила на себе его мечтательный восторженный взгляд. Как хозяйка приема она обязана была игнорировать его отчаянные попытки привлечь ее внимание, но он зашел так далеко, что увел ее от генерала, когда тот танцевал с ней.

— Я ничего не могу с собой поделать, я боготворю вас, — шептал он ей, когда она журила его за это.

Что может подумать генерал? В нее влюблялись многие, но ни один до сих пор так не терял голову, и она спрашивала себя, уж не выпил ли он лишнего?

— Не прижимайте меня к себе, на нас смотрят.

— Мне это безразлично.

— А мне отнюдь нет. Я замужем, и причем счастливо.

— Это не имеет значения.

Она изучающе посмотрела на него — правильные черты лица, прямой нос, слегка выступающий подбородок, полные, мягкие губы под ухоженными усиками. Только глаза с длинными шелковистыми ресницами выпадали из этого ничем не примечательного лица. Они лежали глубоко, и взгляд их был застывший и жесткий. «Глаза убийцы», — подумала она.

— Поймите меня правильно, господин обер-лейтенант, — сказала она. — Ваши розы были просто сказочными. И вы мне также симпатичны, но если вы будете здесь строить из себя гимназиста, я больше никогда не скажу вам ни слова.

— Но я так люблю вас, — залепетал он. К своему удивлению, она увидела слезы в его глазах. Он не заметил, что музыка уже умолкла, и продолжал кружить ее. Она высвободилась от него.

— Помните о том, что я вам сказала: никаких глупостей! — Она попросила отвести ее к дамам — женам командиров и провела там остаток вечера, стараясь держаться от назойливого кавалера подальше.

Когда Ранке на следующий день сделал обязательный визит, Алекса попросила фрейлейн Буссе передать, что она сегодня не принимает.

Он, очевидно, принял всерьез ее предупреждение, потому что при следующих коротких встречах вел себя безукоризненно. Ему удавалось устроить так, чтобы его приглашали повсюду, где были Годенхаузены, что само по себе было удивительно, так как кавалерия, считавшая себя элитой войск, держалась обычно особняком. По-видимому, он стремился завоевать репутацию у пожилых дам гарнизона. Алекса слышала, что на его письменном столе стояла одна-единственная фотография — его матери и что последний отпуск он провел с матерью, гуляя с ней по горным туристическим маршрутам. Такая сыновняя любовь — довольно редкое явление среди молодых людей — снискала ему доверие у офицерских дам, особенно у тех, у кого дочки были на выданье.

Жизнь в маленьком гарнизонном городке под восточно-прусским небом была во многих отношениях сродни жизни в закрытом лечебном заведении. День за днем люди видели одни и те же серые стены, одни и те же лица, одинаковые дни сменяли друг друга в полной изоляции от внешнего мира.

После разговора о розах, присланных Ранке, Алекса несколько раз пыталась восстановить отношения с Гансом Гюнтером, какие были между ними в первые недели жизни в Алленштайне. Но все напрасно: она как будто натыкалась на ледяную стену. В его поведении по отношению к ней появились язвительные нотки, и это было уже не плохое настроение, это было явное желание ее обидеть. В присутствии посторонних он играл роль заботливого супруга, но наедине с ней был глух и нем. Конечно, после Потсдама Алленштайн казался ему ссылкой, но почему он наказывал именно ее, которая добровольно разделила с ним эту опалу? Это было выше ее понимания. В Потсдаме Алекса тоже была одинока, но там, по крайней мере, она жила в сегодняшнем мире. В Алленштайне все жили во вчерашнем. Она была здесь окружена людьми, которые в основном принадлежали к умершему поколению. С ними у нее не было абсолютно ничего общего. Сама природа была ей чужда, скорее враждебна: бесконечные равнины, покрытые безликим льдом озера, болота, пески и мхи, населенные лисами и волками. Она жила как на каком-то пустынном острове или, что еще хуже, как на айсберге, медленно плывущем неведомо куда.

Дома Алексе тоже было неприютно. И даже если она не всегда была согласна с распоряжениями фрейлейн Буссе и ее манерой вести хозяйство, она не вмешивалась. Отказаться от фрейлейн Буссе было бы слишком трудно. Она не чувствовала себя готовой к непосредственному общению с вежливым, но бесстрастным домашним персоналом. Часто у нее вообще не было желания вставать по утрам, она оставалась в постели и читала. В такие дни Алекса одевалась лишь к обеду.

Однако в доме был человек, который начал наводить на нее страх, заставлявший забывать об ее апатии: драгун Ян Дмовски, денщик Ганса Гюнтера, с самого начала был ей неприятен. Он был полной противоположностью большому доброму медведю Тадеусу в Потсдаме. Дмовски, среднего роста, стройный и жилистый, как цирковой акробат, напоминал уличных мальчишек Мурильо. Его гладкая, бело-матовая кожа, каштановые волосы, узкий прямой нос, маленький, скорее девичий рот совершенно не подходили к фамилии Дмовски. [24]Он всегда пребывал в полной готовности к службе, без малейших признаков подобострастия, но возникающая при этом ухмылочка носила оттенок самолюбования, которую, казалось, кроме Алексы, никто не замечал.

Дмовски чувствовал неприязнь Алексы, но это не мешало ему постоянно путаться у нее под ногами. Он изобретал любые предлоги, чтобы оказаться в комнате, в которой она в тот момент находилась. При этом он занимался всякий раз тем, что входило в обязанности горничной или конюха-садовника. Он неожиданно появлялся перед магазином, где она делала покупки, и брал пакеты. После того как по утрам Ганс Гюнтер уходил на службу, Дмовски был невидим, но она чувствовала: он что-то проделывает где-то в темном коридоре между спальней и ванной комнатой. Когда она потребовала от фрейлейн Буссе, чтобы Дмовски до обеда оставался внизу, на первом этаже, та энергично запротестовала. У нее и так много забот, чтобы поддерживать дом в порядке, а ни у Боны, ни у Светланы нет минуты свободной, чтобы, например, чистить наверху латунные лампы или натирать пол на балюстраде. Дмовски же просто кудесник по части уборки. Разве Алекса не замечает, как наверху все блестит? Единственной уступкой со стороны фрейлейн Буссе было то, что денщик будет оставаться внизу, пока Алекса спит.

Некоторое время все было спокойно, пока Дмовски не перестал придерживаться этого распорядка. Но как-то Алекса проснулась от шума натираемого пола и дверей. При этом он бесцеремонно насвистывал, словно давая понять, что он, мол, здесь, наверху. И так стало продолжаться. Однажды утром она не выдержала, вскочила с кровати и, не надев на сорочку пеньюара, рванула дверь.

— Убирайтесь отсюда! Немедленно! Вам было сказано оставаться внизу! — закричала она. Он уронил длинную метлу, которой как раз убирал паутину с потолка.

— Вы особенно красивы, когда сердитесь, — сказал он нахально. Немецкий с сильным польским акцентом Дмовски никак не соответствовал его цыганскому облику.

— Вы что, не слышали? Убирайтесь! — И она указала ему рукой на лестницу.

Он не тронулся с места.

— Убираться? Так командуют только собаке, а я вовсе не собака. — Он сделал шаг к ней и коснулся лица Алексы, затем его рука скользнула к ее груди, слегка прикрытой ночной сорочкой. Алекса словно окаменела, затем она закричала и ударила его по лицу. Из носа Дмовски полилась кровь, но он все еще ухмылялся.